— Что?! — повторила я, на этот раз встревоженно, поскольку память вернулась ко мне.
Я быстро набросила халат и поспешила в прихожую.
За миг до того, как я увидела мать, я еще надеялась, что она одумалась и приняла мое предложение вернуться в Неаполь и жить с нами. У меня болело сердце, когда я думала о ней, отрезанной от мира, запертой в одном доме с человеком, который, может, и любил ее на свой извращенный лад, но никогда не умел нормально выразить эту любовь; теперь же, когда он сошел с ума, он даже не осознавал ее присутствия.
Одного взгляда на мадонну Трузию хватило, чтобы у меня вырвался испуганный вскрик. Я ожидала увидеть улыбающуюся, сияющую красавицу. Но вместо этого у двери рядом с донной Эсмеральдой стояла изможденная старая женщина в черном. Даже ее золотые волосы были упрятаны под покрывало, словно солнце, скрытое грозовыми тучами. Она была худой, хрупкой, мертвенно-бледной, с темными кругами под глазами. Казалось, будто все страдания и боль моего отца перешли на нее, вытянув из нее всю радость и красоту.
Мать тяжело опустилась на ближайший стул и обратилась к Эсмеральде, не глядя на нас:
— Приведи моего сына.
Больше она не произнесла ни слова. Да этого и не требовалось: я сразу же поняла, что произошло. Я придвинула к ней другой стул и уселась, взяв ее за руку; мать опустила голову, не желая встречаться со мной взглядом. Мы сидели и молча ждали. Что-то сдавило мне горло, но я не позволила себе заплакать.
Через некоторое время появился Альфонсо. Ему тоже хватило одного взгляда на мать, чтобы все понять.
— Он умер? — прошептал мой брат.
Трузия кивнула. Альфонсо опустился на пол рядом с ней и положил голову ей на колени. Мать погладила его по голове. Я смотрела на все это, словно посторонняя, поскольку меня печалила не смерть отца, а те страдания, которые он причинил двум моим самым любимым людям.
В конце концов Альфонсо поднял голову.
— Он болел?
Мать приложила пальцы к губам и покачала головой. Несколько долгих мгновений она не могла произнести ни слова. Совладав наконец с собою, она опустила руку и принялась рассказывать. Казалось, будто она повторяет то, что говорила уже много раз.
— Это произошло три недели назад. Перед этим он вроде как начал приходить в себя и осознавать, что произошло. Но потом он перестал спать со мной, и безумие вернулось с новой силой. Он постоянно был в гневе, часто расхаживал по комнате и кричал, даже когда оставался один. Ты помнишь ту комнату, где он любил сидеть, — ну ту, с большим креслом и канделябром над ним?
Видно было, что каждое слово дается ей все с большим трудом.
— В ту ночь я проснулась от какого-то поскрипывания и треска, доносящегося из комнаты Альфонсо. Я испугалась, как бы он чего не сделал с собой, и сразу же кинулась туда, прихватив свечу, потому что он всегда сидел в темноте. Я обнаружила, что он тащит кресло через комнату. А когда я спросила его, зачем он это делает, он с раздражением ответил: «Мне надоел этот вид». Что я могла поделать?
Трузия замолчала, внезапно исполнившись угрызений совести.
— Все слуги спали, потому я поставила свечу и помогла ему, как смогла. Когда он остался доволен результатом, я оставила его в темноте и вернулась в постель. Мне отчего-то было сильно не по себе. Я не могла уснуть и всего лишь несколько мгновений спустя услышала новый шум — на этот раз не такой громкий, но в нем было что-то такое… Что-то такое, что я поняла…
Она спрятала лицо в ладонях и согнулась под гнетом памяти.
После этого она говорила очень сбивчиво, запинаясь, потому я вкратце перескажу то, что она поведала.
Отец принес второе кресло — оно было намного легче его мнимого трона — и пристроил его под тяжелым кованым канделябром, висящим на потолке, а потом забрался на него. Он достал где-то кусок веревки и привязал к ней свою королевскую ленту, на которой обычно носил драгоценности и медали, полученные за победу при Отранто.
Веревку он успешно привязал к канделябру, а ленту аккуратно обмотал вокруг собственной шеи.
Шум, который услышала мать, произвело упавшее легкое кресло.
Сердце часто знает что-то еще до того, как это осознает рассудок; удар дерева о мрамор вызвал у Трузии такую тревогу, что она, не прихватив ни халата, ни свечи, опрометью кинулась в комнату к отцу.
И там, в слабом свете звезд и маяка в мессинском порту, она увидела темный силуэт — тело ее возлюбленного, медленно покачивающееся в петле.
Безжизненным, бесцветным голосом мать сообщила:
— С тех пор я не ведаю покоя, ибо знаю, что он мучается в аду. Он теперь в лесу самоубийц, где гнездятся гарпии, — ведь он повесился в собственном доме.
Альфонсо, все еще сидящий на полу рядом с ней, нежно погладил мать по руке.
— Мама, Данте написал всего лишь аллегорию. В худшем случае отец сейчас в чистилище — он же не ведал, что творит. Когда я с ним разговаривал, он даже не осознавал, что находится в Мессине. Нельзя осудить человека за то, что он сделал в помрачении рассудка, — а Бог ведь сострадательнее и мудрее людей.
Мать с жалобной надеждой взглянула на него, потом повернулась ко мне.
— Санча, а ты в это веришь?
— Конечно, — солгала я.
Но если хоть каплю полагаться на слова Данте, король Альфонсо II должен был сейчас пребывать в седьмом круге ада, в реке крови, в которой варятся души «тиранов, что чинили грабеж и кровопролитие». Если есть на свете хоть какая-то справедливость, он будет сидеть рядом со своим отцом Ферранте, мучителем, создателем галереи мертвецов.
Там ему было самое место — в глубине преисподней, в клыках у сатаны, в месте, отведенном для величайших предателей. Ибо он предал не только свою семью, но и весь свой народ. Там нет ни серы, ни огня, ни жара — лишь беспредельный холод, жестокий и пронизывающий.
Такой же холодный, как сердце моего отца. Холодный, как взгляд, который я так часто ловила в зеркале.
Мать осталась в Неаполе. Она медленно оправлялась от своих скорбей. Я же отчаянно молилась Богу, в котором сомневалась: «Сохрани мое сердце ото зла, не допусти, чтобы я сделалась такой, как мой отец». В конце концов, я ведь уже убила человека. Я часто просыпалась, задыхаясь и чувствуя брызги горячей крови на лбу и щеках; мне мерещилось, что я сейчас сотру кровь с глаз и увижу изумление в умирающих глазах моей жертвы. «Благородное деяние» так говорили все. Я ведь спасла короля. Возможно, я и вправду спасла Феррандино, но все-таки в том, чтобы отнять жизнь у человека, не было ничего благородного.
Несмотря на трагическую смерть моего отца, обстоятельства которой скрыли от народа и слуг и никогда более не обсуждали даже в кругу семьи, жизнь в Неаполе снова стала счастливой. Феррандино с Джованной обвенчались, устроив великолепную свадьбу; дворец был подновлен и опять превратился в роскошное жилище, а сады начали расти снова. Джофре под влиянием Альфонсо сделался почтительным супругом.
Прошло пять месяцев. К маю 1496 года я наконец-то начала понемногу ощущать довольство жизнью; мне больше не снилась по ночам теплая кровь и артиллерийская канонада, мне не мерещился, стоит лишь сомкнуть веки, покачивающийся в темноте труп отца. Я располагала обещанием Феррандино о том, что мы с мужем останемся в Неаполе. Я наслаждалась обществом матери и брата и больше ничего не хотела. Впервые я начала лелеять мысль о том, как буду растить своих сыновей и дочерей в Неаполе, среди родственников, от которых дети будут видеть лишь любовь.
Однако же у Папы Александра были другие планы.
Я ужинала с матерью и братом, когда появился Джофре с листом пергамента в руках. На его лице явно читался ужас. Я сразу же заподозрила, что он должен рассказать мне о содержании письма и что его страшит моя реакция.
И у него были все основания бояться. Письмо было от его отца. Я справедливо предположила, что между нами произойдет неприятная сцена, потому извинилась, встала из-за стола, и мы отправились обсудить этот вопрос наедине.
По словам Александра, «война в Неаполе напомнила нам о нашей смертности и хрупкости всякой жизни. Мы желаем дожить отпущенные нам годы в окружении наших детей».
Всех, включая Джофре и в особенности его жену.
Я подумала о графе Марильяно, который навестил тогда нас в Сквиллаче по приказу Александра, когда меня обвинили в измене Джофре. Граф тактично предупредил меня, что настанет день, когда его святейшество не сможет долее сдерживать своего любопытства: он захочет собственными глазами взглянуть на женщину, на которой женился его младший сын. На женщину, о которой говорят, будто она красивее его собственной любовницы, Ла Беллы.
Я ругалась и потрясала кулаками перед носом у бедного трусливого Джофре, твердила, что не поеду в Рим, хоть и понимала, что все мои возражения тщетны. Я отправилась к Феррандино и умоляла его уговорить его святейшество позволить мне остаться в Неаполе, но мы оба знали, что слово короля имеет куда меньший вес, чем слово Папы. Ничего нельзя было поделать. Я так долго ждала возвращения в Неаполь, и вот его снова отобрали у меня.
