провалишь.
— Не спеши, Вилли, я в порядке. Сядь, время у нас еще есть. Я сейчас тебе расскажу кое-что, — Густав помолчал, испытующе посмотрел на Вилли и еще раз повторил: — Я тебе сейчас расскажу.
Затем он отвернулся и стал тихо рассказывать:
— Мне было восемь лет. Не знаю, как ты, а я хорошо помню себя именно в этом возрасте. В ноябре 1938 года мама устроила мне прекрасный день рождения. Собрала всех, кто еще остался, испекла маленький пирог с яблоками. Я до сих пор не знаю, где она в то время смогла найти муку, а в ноябре — яблоки. Пирог был очень сладкий, вкусный. Нам всем очень понравился. Моему старшему брату Хаиму и моей сестре Ребекке.
Вилли удивленно вскинул глаза. Он первый раз слышал о том, что у его давнего друга Густава есть брат и сестра, да еще с такими явно не швейцарскими именами.
— А ты не удивляйся, не удивляйся. В еврейской семье детей очень часто называют этими библейскими именами. А я из еврейской семьи. — Густав в упор посмотрел на своего собеседника.
Вилли собирался что-то ответить, но Густав движением руки остановил его.
— Да и я на самом деле совсем не Густав. Я Гершом… На иврите это имя означает «изгнанник». — Он криво ухмыльнулся. — Если бы моя мамочка знала, насколько это имя определило мою судьбу!
Вилли уже не хотел шутить и с интересом смотрел на Густава. Густав продолжил:
— Мы жили совсем недалеко от вокзала «Зоопарк» в центре Берлина. К этому времени немцы уже составили списки всех евреев, проживавших в Берлине. Наша семья, конечно, в этом списке стояла чуть ли не в самом верху. Папа известный врач, мама учитель пения и языка, большая квартира с балконом, который выходил на внутренний дворик с красивым ухоженным садиком. В этом садике умудрялись даже выращивать несколько деревьев. В том числе яблоню. Я так думаю, что яблочный пирог был сделан из яблочек, которые в небольшом количестве это деревцо каждую осень нам приносило. Мама собирала эти яблочки с нашей помощью и до глубокой зимы варила из них компот или делала пироги.
В тот день мама уже утром сказала мне, чтобы я собрал свои вещи в маленький чемоданчик, потому что мы поедем на длинную прогулку. А мне нечего было собирать, поэтому я положил в чемоданчик свою тетрадь для рисования и несколько карандашей. А мама сверху положила какие-то рубашечки, несколько пар теплых носков, которые она сама мне и вязала. Я хорошо помню, что было светло. Не знаю, было это до обеда или после, но было еще светло, мы пошли пешком. До вокзала «Зоопарк» надо было идти минут пятнадцать-двадцать.
Когда мы уже подходили к вокзалу, мама остановилась, присела передо мной на корточки, поцеловала меня несколько раз и сказала, что я должен хорошо вести себя. «Мама, — спросил я, — а куда мы идем — в зоопарк?» Мама ничего не ответила. Мой брат и сестренка остались дома, и я был уверен, что мы погуляем и вернемся домой. И тут мама сказала мне. Да, она сказала мне… — Густав сделал длинную паузу. — Она сказала мне, что я уеду. Я должен уехать надолго, так нужно. «Никуда я не поеду! — закричал я и вырвал руку у мамы. — Никуда! Я хочу в зоопарк!» Я очень хорошо помню, что кричал именно эти слова, причем кричал я громко, так что немногие прохожие на улице удивленно на нас оглядывались. Хотя какие прохожие были в Берлине в декабре тридцать восьмого года? Евреям вообще лучше было не показываться на улице. Мама шикала на меня, просила, чтобы я замолчал, а я размахивал руками и кричал, что никуда не поеду, что хочу домой. Что хочу пойти в зоопарк.
Вилли недоумевающе спросил:
— Почему ты никогда мне этого не рассказывал?
Густав махнул рукой и продолжил:
— Потом, уже на вокзале, мама завела меня в вагон поезда. Я удивился: там были одни дети. Такие, как я, и чуть-чуть постарше. В вагоне мама подвела меня к какой-то тете, эту женщину я вообще не знал. Та кивнула головой, взяла меня за руку и повела внутрь вагона к свободному месту. И начала петь: «Тебе я преданно служил…»
Маму я увидел еще один раз. В окно, когда поезд тронулся, я увидел ее, одиноко стоящую на платформе. Я опять закричал, громко плакал, стучал руками и ногами под сиденьем. Но было поздно, поезд уехал. Всю дорогу мы пели: «Тебе я преданно служил». Именно эту английскую песенку.
— Это был тот самый транспорт? — тихо спросил Вилли.
— Да.
— Ты был там?
— Да.
— Бог мой, почему ты никогда об этом не говорил?!
— А что я должен был тебе рассказывать? После «хрустальной ночи» в Лондоне решили, что могут спасти какое-то количество еврейских детей. Было понятно, что евреям не жить в Германии. Было понятно, что евреям вообще не жить. И тогда какой-то лорд — я до сих пор не знаю его имени — принял решение, точнее, провел решение о том, что некоторых еврейских детей нужно забрать из Германии, привезти в Великобританию и отдать там на усыновление. И так несколько тысяч еврейских детей из Германии, Австрии, Чехии были вывезены из рейха в Лондон и отданы там в семьи. И я был одним из них. Самое страшное, что я всю жизнь, по крайней мере до тех пор, пока не закончилась война, считал, что мама меня отдала потому, что я был капризным. Я вел себя плохо, часто кричал — и она отдала меня в чужую семью. Я долгие годы ненавидел ее, моего брата, мою сестру. Я ненавидел их всех. И только через много лет я узнал, что по программе этого транспорта из семьи могли забрать только одного ребенка. В моей семье выбрали меня — я был младшим. Я всю жизнь ненавидел их… Они, Вилли, сгорели в Освенциме… «За милость твою и любовь, за милость твою и любовь…» Вот так, Вилли…
Густав молча плакал, Вилли сидел словно окаменевший.
— Теперь я понимаю, откуда ты так хорошо знаешь английский язык.
— Да, — ответил уже спокойно Густав, — меня усыновили замечательные люди. Они дали мне все, что
