— Мы получили наследство в австрийской Польше? Да?
Фелиция Болеславовна тоже поняла, что дочка догадывается, с чем она к ней явилась. Потому что забота эта в последние год-два была для Фелиции Болеславовны, пожалуй, важнейшею. Она вновь загорелась ее устраивать. И для Нади совершенно очевидна была роль их жильца в этом новом матушкином предприятии.
— Я вижу, ты понимаешь, о чем я хочу поговорить с тобою, — сказала Фелиция Болеславовна. — Значит, давай без предисловий, сразу о главном. Сегодня мы разговаривали с Александром Вонифатиевичем. И, между прочим, мы говорили о тебе. И он сказал, что ты понравилась ему очень. Ты понимаешь?
— И что же?
— А то, что тебе следует задуматься об этом хорошенько.
— Что значит — задуматься? Ну, вот и задумалась. И что дальше?
— Надежда Романовна, прекратите! Я с вами не шучу шутки! Александр Вонифатиевич человек во всех отношениях положительный. Да, он небогат. А скорее даже наоборот. Но он служит. Он без дурных привычек. Аты помнишь, что он спросил прежде всего, когда при ехал?
— Напомни, пожалуйста.
— Ну как же! Он спросил, где тут церковь есть поблизости. Ты можешь себе вообразить, чтобы этот повеса Воротынцев интересовался церковью когда-нибудь?
Надя ничего не ответила. Но было видно, что ее задело это напоминание о Воротынцеве, их соседе по даче, молодом человеке тех же приблизительно лет, что и она, с которым у нее в прошлом году вышел роман не роман, в общем, интрижка, безобидная в сущности, но, как обычно, ставшая всем известной. На дачах ее тогда с удовольствием обсуждали.
— Так какого же ты мнения? — продолжала Фелиция Болеславовна.
— Мама, я уже говорила тебе: поступай как знаешь.
Я подчинюсь любому твоему приговору.
— Приговору! Конечно! — не выдержала Фелиция Болеславовна и перешла на повышенный тон. — Я же деспотичная мать. Я неволю единственную дочку. Со свету ее сживаю. Мы все — я, Сергей — берем тяжкое на душу. Одна она не желает ни за что принимать ответа.
Ну хорошо, хорошо, — взмолилась Надя, — я согласна. Александр Вонифатиевич и на самом деле человек очень неплохой. — Она сказала так, скорее чтобы успокоить самое себя. — Главное, он добрый…
На следующий же день Фелиция Болеславовна в разговоре с Александром Вонифатиевичем вполне откровенно дала ему понять, что если бы он вознамерился сделать Наде предложение, то ни Надя, ни сама Фелиция Болеславовна не отвергли бы этого предложения. Александр Вонифатиевич вначале опешил. Он и предположить не смел, что может удостоиться когда-нибудь благорасположения такой девушки — красавицы, образованной, молодой. Но тотчас ему пришло в голову, что, верно, это и есть тот случай, тот подарок судьбы, тот высший промысел, которого он так ждал все последние годы. Вот оно! Случилось!
Александр Вонифатиевич сделался будто шальным. Он побежал на станцию и к обеду появился с двумя букетиками для дам и с бутылкою вина. И уже за столом, не откупорив, к слову сказать, еще и бутылки, а значит, без ложной хмельной смелости, Александр Вонифатиевич исполнил то, к чему все уже были подготовлены и чего все ждали, — он попросил руки Надежды Романовны. Наденька, как и полагается, смутилась, порозовела вся, опустила глазки… и согласилась.
Что произошло с Александром Вонифатиевичем! Для него же новая жизнь начиналась. Он преобразился. Как в таких случаях говорят: он не ходил — он летал. Прогуливаясь, как обычно, по знакомым лесным дорожкам, Александр Вонифатиевич нарадоваться не мог, не мог надивиться, как это все кругом сделалось прекраснее, как это вдруг заулыбался ему весь мир. И сам он улыбался решительно всем — и знакомым, и тем, кого встречал впервые, — и со всеми дружески раскланивался. Ему хотелось целому свету сделать что-нибудь доброе. Какой-то старушке он помог поднести ее корзинку. А повстречав у валунов недавно приехавших дачников, он с удовольствием и со знанием дела долго им рассказывал, что валуны эти в доисторическую еще эпоху принес сюда великий поток со Скандинавских гор и что они свидетели зарождения цивилизации и помнят мамонтов и пещерных медведей и прочее, рассказывал все то, что узнал сам за время своего здесь жительства.
Спустя два дня после счастливого объяснения Александр Вонифатиевич, все еще не спустившись с небес, все еще находясь в этаком экзальтированном состоянии, забрел к лодочной станции. С ним хотела пойти и Надя, потому что она считала теперь себя обязанной быть с ним, но Фелиция Болеславовна попросила ее для чего-то остаться.
Настроение триумфатора наводило Александра Вонифатиевича и на мысли необыкновенные. Море, всегда прежде внушавшее ему такую мистическую робость, внезапно пробудило в нем неведомую прежде удаль, желание подвига. Бури! Ему пришло на память слышанное как-то в детстве: будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней. Помужествуем! — как это здорово сказано. И ему захотелось взять лодку и выйти в море. Помужествовать с этим сердитым балтийским валом. Впрочем, в этот день море было спокойным. Александр Вонифатиевич направился было на станцию, чтобы взять лодку, но тут к нему кто-то обратился:
— Добрый вечер.
Александр Вонифатиевич оглянулся. Перед ним стояли те самые молодые щеголи, что повстречались им с Надей на лесной тропинке, когда они впервые вместе пошли прогуляться.
— Мы с вами, кажется, соседи? — спросил один из них.
— Точно так. На соседних дачах изволим проживать, — радостно ответил Александр Вонифатиевич и отрекомендовался: — Честь имею представиться: Атсеков Александр Вонифатиевич.
— Воротынцев Артур Георгиевич. Счастлив познакомиться, — сказал молодой человек.
— Вельдбрехт Николай Карлович, — назвался и его
спутник.
Александр Вонифатиевич находился в таком восторженном настроении, что ему захотелось непременно сделать что-то приятное симпатичным молодым людям. Про море и лодку он сразу же забыл.
— Друзья мои! — Александр Вонифатиевич произнес это с выражением, с каким-, наверное, нужно читать рефрен «Смело, братья!» из упомянутого уже стихотворения. — Я предлагаю отпраздновать наше знакомство. Позвольте пригласить вас на бутылочку мадеры.
Он был великодушен, как только может быть великодушен совершенно счастливый, до самозабвения счастливый человек. Больше того, будучи старше новых своих знакомцев, он вообразил, что может и должен покровительствовать им. Не докучливо, конечно, а этак тонко, непринужденно, просто как более опытный и умудренный товарищ.
Воротынцев и Вельдбрехт переглянулись. По их лицам скользнула улыбка. Но они ничего не сказали и пошли за Александром Вонифатиевичем к лодочной станции.
Едва они вошли в буфет, к ним бросился половой в нарядной чухонской рубахе и указал на один из немногих свободных столиков. Видно было, что он знаком с молодыми господами. Вероятно, не однажды уже обслуживал их. Видно это было всем, но только не Александру Вонифатиевичу.
А Александр Вонифатиевич, когда они расселись, с этакою деланною и оттого крайне неприятною развязностью сказал половому:
— Любезный, принеси-ка нам… мадеры.
Он рисовался перед молодыми своими спутниками и убежден был, что очень так удачно, очень так эффектно, как старший младшим, как многоопытный неискушенным, пускает им пыль в глаза.
Половой удивленно взглянул на Воротынцева, ожидая от него подтверждения услышанному или, напротив, опровержения.
— Гриша, давай, дружок, «Дюмени» две бутылки, — сказал ему Воротынцев.
— «Силлери»? — оживился сразу половой, сбитый вначале с толку, но наконец-то услышавший от постоянных посетителей то, что и ожидал от них услышать.
— Естественно. Что же еще!
— Что за «Силлери»? — поинтересовался Александр Вонифатиевич, когда половой отошел.
— Шампанское. Я этот сорт очень полюбил в Лондоне, — задумчиво и с легкой грустью, будто припоминая лучшие дни, ответил Воротынцев.
Александр Вонифатиевич что-то еще хотел спросить и даже открыл было рот, но не сумел произнести ни звука, ни слова. Потрясение его было полным, причем губы Александра Вонифатиевича продолжали глупо улыбаться, и он никак не мог заставить их не делать этого. Что же выходит? Как же это? Если он приглашает сюда людей, стало быть, он и угощает всех? Так? Но ведь не шампанским же, помилуй бог! Оно же, небось, предорогое. А расплачиваться, значит, должен он. И что за дурацкая идея пришла ему в голову — пригласить их в буфет. Зачем? Нашел чем удивить эту избалованную европами золотую молодежь. Какой-то мадерой!
— А сколько стоит этот «Силлери»? — обреченно спросил Александр Вонифатиевич. Ему ничего уже не хотелось. Ни мадеры, ни тем более «Силлери». И вообще, сидеть бы ему сейчас лучше всего с Фелицией Болеславовной на даче и мирно беседовать о разных милых пустяках.
— По пяти рублей, — равнодушно сказал Вельдбрехт, чем поверг Александра Вонифатиевича в совершенное уныние.
