Поэтому, вернувшись, Прошкин не раздеваясь помчался на пригородную тренировочную конюшню, где его ждал изнывающий под бременем ответственности Корнев и где можно было общаться на природе и без посторонних ушей.
— Излагай, — коротко сказал Корнев.
И Прошкин изложил.
В порядке возрастания важности.
Профессор Борменталь — невинная жертва
Профессор Борменталь пал жертвой недоразумения. Любой сотрудник НКВД может в дружеской обстановке про десяток подобных казусов рассказать. Даже позабавнее.
Борменталь мирно окончил Петербургский университет, политической активностью не отличался, все время посвящал научным изысканиям — то в полевых экспедициях, то в библиотечных залах. Читал лекции. Строчил статьи. Пока…
Пока некий модный в Москве драматург по фамилии Булгаков не написал пьесу самого что ни на есть антисоветского содержания. Прошкин этой гнусной пьесы, разумеется, в глаза не видел, только письма бдительных граждан просматривал. Так вот, был в той пьесе персонаж по фамилии Борменталь. По имени Иван Арнольдович. Врач. Приспешник кровавого хирурга-антисоветчика. Вот бдительные граждане и обратили внимание компетентных органов на удручающее сходство. Но крепка социалистическая законность, и со временем в казусе разобрались. Профессора, не имевшего отношения ни к литературе, ни к антисоветской деятельности, отпустили. И включили в группу, чтоб меньше по Москве околачивался и знания свои с большей пользой для общества употреблял.
Корнев от такой истории рассмеялся, вытащил из пухлого кожаного портфеля бутылку водки, два стакана, плеснул себе и Прошкину — с почином!
Ульхт Йозеф Альдович — человек-загадка
Ульхт товарищем не был. До самого недавнего времени он был господином, добропорядочным гражданином Эстонии, проживающим на территории Германии, и к НКВД отношения не имел. Просто потому, что умер трех годов от роду.
Зато «бледный», как окрестили между собой Ульхта давние коллеги Прошкин и Корнев, носитель фамилии безвинного младенца имел отношение прямое и непосредственное, но только не к НКВД, а к армейской разведке. Потому узнал Прошкин о нем самые крохи, и то с большим трудом. Имя его ненастоящее — в этом главная загвоздка. Говорили, он в Германии ресторацию и варьете держал, стихи писал авангардного содержания и левым сочувствовал…
Все, кто любезно помогал прошкинскому самодеятельному расследованию, настоятельно советовали ему нос в прошлое этой темной личности не совать, потому как, неровен час, откусят.
Инициатива создания группы тоже исходила из армейской разведки. Точнее, от кого-то из ее резидентов, в чьем подчинении Ульхт находился в Германии. Сам резидент на Родину приехать и изложить свой гениальный план работы такой группы отказался, сославшись на остроту международной обстановки и связанную с нею занятость. Интернационалист Ульхт желанием воплотить идеи шефа на Родине тоже не горел, поэтому ему, без всякого учета добровольности, помогли добраться от враждебных немецких до родных советских берегов ответственные сотрудники НКВД. Именно при таких обстоятельствах он сменил начальство, и группу создали на базе НКВД, вдали от армейских штабов.
Словом, хорошего мало, развел руками Прошкин. Да Корнев и сам прекрасно понимал, что мало, потому водки на этот раз налил побольше. А Прошкин перешел к самой длинной и запутанной части своего отчета.
Тяжелое детство товарища Баева
По большему счету, Александр Баев был не просто хорошим сыном. Он был сыном идеальным. Если бы Советское правительство учредило медаль для хороших детей, Сашу Баева стоило наградить первым. Потому что свои лучшие годы Баев посвятил отцу. Это тем более поучительно, что в прямом, биологическом, смысле отцом Саше легендарный комдив не был. Он был Саше, говоря сухим юридическим языком, усыновителем. Но Саша делал для него то, что не всякий родной сын делает для отца…
Детство у Саши Баева было незавидное. С какого момента оно стало таким, Прошкину так и не удалось узнать точно. Народные легенды о том, где и при каких обстоятельствах комдив Деев подобрал приемыша, разнились. Кто говорил, что Деев — большой мастер играть в нарды — выиграл мальчика у одного восточного князька. Кто — что выменял на пулемет. Третьи считали паренька боевым трофеем, вроде коня или оружия. В любом случае интересно, что Баев — существо строптивое и неуживчивое — вполне признавал себя частной собственностью товарища Деева. Полной и безраздельной. Подчинением лично Дееву воинская дисциплина Сашки Басурмана и исчерпывалась.
Боевые товарищи помнили Баева мальчишкой лет десяти — двенадцати. Помнили и не любили. Называли Бесененком (понятно почему) и Басурманом (это оттого, что по-русски он почти не говорил, хотя и понимал). Называли, конечно, за глаза — в глаза никто бы не решился. Взрослые конармейцы маленького Сашу очень боялись. В рядах темных, не охваченных атеистической пропагандой бойцов гуляла жутковатая история про то, как коварный Баев отдал свою бессмертную басурманскую душу своему же мусульманскому бесу (шайтану) в обмен на очень ценное умение всегда попадать в цель, настолько пугающе метко мальчик стрелял из любого огнестрельного оружия и метал ножи. Да и близко подходить к Басурману было тоже чревато: мог без раздумий бритвой полоснуть…
Конечно, подобные дикие выходки Деев безнаказанными не оставлял и Сашу, как мог, воспитывал, приобщал к культуре и цивилизации. То есть драл нещадно. Офицерским ремнем, импровизированными розгами, конской упряжью и даже хлыстом. За всякие провинности — за накрашенные сурьмой глаза и выпачканные в хне ногти, за нестриженные волосы, за то, что не по уставу одет, что мало читает книг и газет, что молится Аллаху. За ненадлежащее хранение оружия, за уведенных из соседних аулов коней (Баев был мастер на такие проделки), за «дикарскую» любовь к ювелирным украшениям, за слабость к шелковым подушкам, мягким коврам и сладостям, но больше всего — за патологическую страсть к роскошной конской сбруе. Баев орал и плакал. Часами. Звонкие его вопли и причитания на неведомом наречии разносились по всей округе. Рядовые красноармейцы при этом в ужасе украдкой крестились и с замиранием сердца ожидали рассвета, опасаясь найти голову комдива аккуратно отрезанной, а наилучших коней не найти вовсе, как и само юное басурманское отродье.
А вот бдительные граждане — из тех, что пообразованней, вроде военного медика, — строчили рапорта куда следует про антипедагогические действия комдива в отношении юного гражданина советского Туркестана. И тогда в один прекрасный день товарищ Деев Сашу усыновил. Официально. Тут писаки успокоились: ведь одно дело, когда красный командир почем зря лупит свободного советского гражданина, и совсем другое — если отец сына воспитывает.
Воспитательные методы комдива Деева оказались весьма эффективными. Не прошло и двух лет, как вымуштрованный Баев, облаченный в кавалерийскую форму, умытый и остриженный, бойко болтал по-русски, переводил речи местных жителей и пленных, а также различные документы чуть не со всех тюркских языков. И стал поэтому человеком совершенно незаменимым. Еще через год умненького Сашу брали на серьезные переговоры в штаб округа и армии. Стрелковое искусство Баева тоже было вознаграждено. За меткую стрельбу мальчишку наградили грамотой штаба округа. А за хороший почерк и аккуратность при работе с секретными документами — новым маузером. Но и официальное наказание в послужном списке Баева имелось: он получил пять суток гауптвахты со странной формулировкой в приказе: «за неоправданно суровое обращение с пленными». Даже обладавший богатой фантазией и личным боевым опытом, не понаслышке знакомый с традициями Туркестанского фронта[3] Прошкин затруднялся предположить, что такого из ряда вон выходящего мог совершить юный Баев, чтобы получить подобное взыскание. Конечно, Прошкину было любопытно узнать, но спросить у самого Баева он не решился, а больше спросить было не у кого.
При всем этом Баев, официально считавшийся адъютантом комдива Деева, был начисто лишен присущих адъютантско-писарскому племени холуйства и подобострастия. Даже с командирами и комиссарами самого высокого ранга наглый отрок держался на равных. Единственное, что роднило Сашу с канцеляристами, писарями и барышнями-машинистками, это готовность каждую минуту разрыдаться по любому поводу. И даже без такового. Впрочем, со слезами Баев вообще никогда не промахивался: плакал исключительно своевременно и при большом скоплении сановных зрителей. И причитания его на тему вроде «лошадку нечем кормить» или «новое седло забрали для нужд штаба» находили живой отклик в суровых сердцах военного руководства. Лошадке выписывали отборный корм, а реквизированное командным повелением роскошное седло возвращали зареванному Саше. Но слезы Саша отирал вовсе не пробитым в боях рукавом. Нет. Для этих целей в его карманах всегда имелись два-три крахмальных, кипенно-белых, хрустящих носовых платка.
