Увы, человек предполагает, а бог, как известно, располагает, и надо же было случиться такому, что как-то раз Балабуха вздумал навестить дорогую невестушку в неурочный час. Он принес своей бесценной Наденьке бланманже – лакомое желе из миндального молока, которое та страсть как любила, и думал обрадовать ее этим маленьким сюрпризом. Нянюшки Наденьки, льстивой рябой Акульки, которая постоянно отиралась возле своей госпожи, почему-то не оказалось в сенях, и Балабуха на цыпочках взлетел по лестнице, радуясь, что все выходит так удачно и он сможет без помех исполнить задуманное. Держа в правой руке злополучное бланманже, левой Балабуха нашарил ручку и, громогласно объявив: «Ку-ку! А вот и я!», вошел в будуар своей невесты…
В следующее мгновение Балабуха уже ничего не смог бы сказать по той простой причине, что начисто потерял дар речи. Ибо с большой постели бесценной Наденьки послышалась какая-то возня, и через мгновение из скомканных простыней вынырнула растрепанная головка Балабуховой невесты. Впрочем, отнюдь не это потрясло бравого артиллериста, а то, что на той же кровати он узрел своего приятеля гусара Братолюбского, того самого, который был ходатаем от него к Наденьке и добился от нее согласия стать женой Балабухи. И даже не наличие своего лучшего друга в кровати будущей жены так потрясло Балабуху, а тот факт, что и гусар, и бесценная Наденька были в чем мать родила, а портки гусара валялись на стульчике рядом с Наденькиными кружевными панталончиками.
– Ой! – взвизгнула Наденька и спрыгнула с кровати, кое-как завернувшись в простыню.
Балабуха медленно переводил взгляд с нее на гусара, причем короткая бычья шея артиллериста и та сделалась красной, а лицо прямо-таки побагровело. Антоша даже не замечал, что раздавил в кулаке сосуд с бланманже и теперь голыми пальцами крошил его осколки.
– Вот оно, значит, как, – медленно, с ненавистью процедил он, глядя в смазливое лицо гусара. – Вот так бланманже!
Наденька завизжала и шарахнулась, когда Балабуха внезапно бросился вперед. У дверей послышались истошные вопли няньки, которая всегда стояла у любовников на стреме, а сегодня так позорно проворонила визит жениха; но ей, по крайней мере покамест, не следовало опасаться за свою воспитанницу.
То, что произошло вслед за этим в будуаре мадемуазель Грушечкиной, наиболее полно описывает составленный несколькими часами позже полицейский протокол, со своеобразной сухостью которого не могут соперничать, однако, никакие красноречивые описания. В протоколе значится, что
«…господин Антон Григорьевич Балабуха, пребывая во временном помешательстве от несчастья, с ним приключившегося, одной могучей рукой ухватил господина Братолюбского за шею, а другой за детородные органы, после чего поднес оного господина к окну, невзирая на его сопротивление, и выбросил наружу со второго этажа. Прибывший на место полицейский врач констатировал у потерпевшего многочисленные ушибы и кровоподтеки, а также прискорбное нарушение функций некоторых жизненно важных органов, которыми потерпевший, возможно, уже не сможет пользоваться так, как раньше».
Таким образом, Балабуха был посажен под арест за умышленное членовредительство, причем в данном случае этот термин наиболее полно отражал, так сказать, сущность вопроса.
Командир полка, в котором служил Антон Григорьевич, только пожал плечами и рассмеялся, узнав о случившемся. По его мнению, оно не заслуживало особого внимания, а любвеобильный Братолюбский уже давно напрашивался на то, чтобы его хорошенько проучили. Однако у пострадавшего гусара нашлись заступницы, и особенно близко к сердцу его участь приняла супруга местного градоначальника, состоявшая в родстве с весьма значительными фамилиями империи. Безутешные дамы во главе с нею стали требовать для бедняги Балабухи тюремного заключения, суда, разжалования и еще невесть каких кар.
Видя, что дело принимает для его подчиненного крайне скверный оборот, командир вспомнил о том, что граф Чернышёв уже давно надоел ему своими циркулярами с требованиями предоставить в его распоряжение толковых людей для какой-то там Особой службы. Командир спешно подал министру рапорт о том, что рекомендует Антона Григорьевича как надежного, храброго и неподкупного офицера, и стал ждать ответа. Рапорт произвел на Чернышёва очень выгодное впечатление, и в результате артиллерист был направлен в Петербург.
Узнав о том, что его ожидает, Балабуха воспрянул духом и решил, что теперь он обязательно отличится, добьется повышения, станет полковником, а может – чем черт не шутит – самим генералом, получит уйму наград, и коварная Наденька жестоко пожалеет, что променяла его на этого никчемного Братолюбского. Он был готов исполнить любое задание и прямо-таки рвался в бой, но уже тогда наиболее прозорливые помощники Чернышёва указывали на то, что у Антона Григорьевича начисто отсутствуют воображение и гибкость мышления, и предсказывали ему весьма скромное будущее. Увы, их прогнозы полностью оправдались. Балабуха был упорен, но звезд с неба не хватал и, как только назревала более-менее сложная ситуация, попросту терялся. Зачастую он предпочитал пускать в ход силу, когда следовало всего лишь как следует пораскинуть мозгами, и в результате неизменно оказывался в проигрыше. Для работы, требующей главным образом смекалки, Антон Григорьевич был простоват и отлично сознавал это. В конце концов он окончательно пал духом и пришел к выводу о том, что хуже его никого в Особой службе и быть не может, но тут неожиданно выяснилось, что Володя Гиацинтов находится в точно таком же положении, как и он сам. Это вообще не укладывалось в голове у артиллериста. Если даже такой блестящий и сметливый юноша, как Владимир, только и мог, что допускать промах за промахом, то и вовсе непонятно, кем надо быть, чтобы преуспеть на этой службе. Тем не менее Балабуха находил некоторое утешение в том, что окажется в крепости с хорошим знакомым, а не с каким-нибудь штатским мазуриком. Он и Гиацинтов как раз обсуждали, как будут переписываться, если их посадят в разные камеры, когда к офицерам подошел надменный лакей.
– Его превосходительство просит господина Гиацинтова и господина Балабуху к себе, – ледяным тоном процедил он сквозь верхнюю губу. – Прошу.
Владимир, слегка побледнев, поднялся с места. Балабуха кашлянул и пригладил волосы. Теперь он был уверен, что отныне их ожидает общая судьба.
Его превосходительство. – Рассуждение о крепостях и красавицах. – Визитеры, проходящие сквозь стены. – Тетушка, которую во что бы то ни стало надо бросить за борт корабля.– А, господа герои! – язвительно промолвил его превосходительство военный министр Чернышёв, круто поворачиваясь на каблуках к посетителям. – Ревнители славы отечества! Заходите, заходите, милости просим! Что ж вы застыли у порога? Такое малодушие не к лицу признанным храбрецам!
С самого начала речь министра произвела на проштрафившихся офицеров самое тягостное впечатление. Они поняли, что надеяться им больше не на что и что никакого снисхождения не последует, стало быть, надо приготовиться к самому худшему. Реакция наших друзей, однако, была столь же различной, как и их характеры. Если Балабуха ограничился тем, что втянул голову в плечи, стушевался и стал пристально разглядывать лепной завиток в углу потолка, то Владимир, напротив, почувствовал прилив здоровой злости. Каковы бы ни были его проступки, он оставался свободным человеком и не желал, чтобы его третировали, как какого-нибудь лакея. Поэтому, выслушав реприманд его превосходительства, Владимир распрямился и со сверкающими глазами проговорил, чеканя каждое слово:
– Смею напомнить вашему превосходительству, что, находясь на службе отечеству, я тем не менее не нанимался выслушивать замечания, задевающие мою честь как русского офицера. Если вашему превосходительству будет угодно отправить меня в крепость, то ваше превосходительство может быть уверено, что я приму эту кару с надлежащим смирением и не выкажу при этом никакого малодушия, в котором вашей милости угодно меня обвинять. Но оскорблять меня я не позволю никому, запомните это!
«Пропал», – обреченно подумал Балабуха. Но министр лишь сухо улыбнулся, как будто вовсе не ему только что надерзили самым возмутительным образом.
– Полно вам ребячиться, господа, – сказал он скучающим тоном. – Куда вы так торопитесь? Крепость ведь не красная девка, может и подождать.
Балабуха, которому в речи министра почудился намек на роковые обстоятельства его личной жизни, затаил дыхание. Даже Гиацинтов и тот заметно смешался.
– Я ценю вашу смелость, – невозмутимо продолжал министр, обращаясь к Владимиру, – но проявлять ее надо в другом месте, а не в разговорах с вышестоящими лицами. На словах, знаете ли, многие храбрецы, а вот на деле…
