– Ты что, Птичка? – обиженно удивилась она. – У тебя на спине сидит паук!
Девочка вздрогнула и быстро провела ладонью по лопатке. Мохнатый черный комок приземлился на пол, выпустил тонкие лапки и словно всосался в ближайшую щель.
Когда Николь подняла глаза, она обнаружила, что Коринна смотрит на нее сочувственно.
– Ох-ох-ох, недобрый знак!
Николь и сама это знала. Если паук забрался на плечо, жди беды.
– Можешь идти, – разрешила Коринна. И добавила: – Будь осторожна в ближайшие дни, малютка. Прядильщик сетей не просто так заполз на тебя.
Она мягко улыбнулась на прощанье.
Но странное дело: эта улыбка показалась девочке еще более зловещим предзнаменованием, чем встреча с пауком.
Вместо того чтобы отправиться в комнату горничных, где уже храпела Мари, Николь вновь пробежала по галерее и спустилась вниз. В кухне звучали голоса, гремели подносы, и запах печеного мяса тянулся по всему замку.
Но к поварам Николь даже не заглянула. Она проскочила мимо принюхивавшегося стражника, водившего носом туда-сюда, и выбежала наружу.
Никого.
На башне покачивался и скрипел фонарь, подхваченный кованым зажимом. Николь обошла его стороной. Чего доброго, закапаешь платье конопляным маслом – потом не отстираешь.
Фонарщика наняли лишь две зимы назад, когда по заказу графа в Вержи доставили три дюжины настоящих стеклянных фонарей. На них сбегались смотреть, как на диковинку. Стекла толстые, волнистые, пузыристые – красота! Правда, слуги все равно продолжали использовать сальные свечи: привычнее, да и ярче.
Но куда же пропал Матье?
Николь заплясала от холода. Что за начало лета – хуже осени!
Из-за угловой башни донесся негромкий свист.
– Где тебя носит? – сердито проворчал помощник кузнеца, выступая из темноты.
– Беатрис не могла уснуть. Принес?
– Думаешь, я больно-то хочу оставить его себе?
Матье вытащил из-за пазухи туго набитый мешочек.
– Держи! Наконец-то избавлюсь от этой гадости.
Николь присела на корточки и принялась развязывать тесемки.
– Хочешь сразу сунуть туда любопытный нос, чтобы он стал еще длиннее? – насмешливо спросил парень, глядя сверху на белеющий в темноте чепец. – Или боишься, я напихал туда козьих какашек?
– Хочу убедиться, что ты ничего не перепутал.
– Может и перепутал бы, если б шлялся на кладбище Левен каждую ночь, – отрезал Матье. – Но мне и одного раза хватило.
Николь наконец-то справилась с завязками и погрузила пальцы в горловину. Растерла щепоть влажной земли, среди крупиц которой попадались тонкие, как нить, корешки.
Девочка задрала голову и просияла:
– Спасибо, Матье!
– Да брось ты…
Юноша немного смягчился и присел рядом.
– Бернадетта рыщет зверем. Кажется, все-таки подозревает, что без тебя не обошлось.
– Постой! – встревожилась Николь. – Разве ее не отвлекла эта глупая корова?
Матье хмыкнул. Корова? Он заглядывался на новую судомойку с первого же дня, как она вильнула перед ним своей пухлой задницей. А вчера подстерег ее у входа в погреб и ущипнул так, что она завизжала. Уж он-то знает, как доставить девке удовольствие! Ущипни ее хорошенько за гузно, и она твоя.
С Николь таких шалостей не позволишь. Его приятель как-то раз попытался завалить ее на сеновале… Ничего дурного – просто хотел малость потискать. Так девчонка чуть не отхватила ему нос и на руках оставила следы острых клыков. Искусала беднягу не хуже крысы.
– Я чуток подразнил одноглазую, – признался Матье. – Не удержался напоследок.
Николь в ужасе прижала к губам испачканную в земле руку.
– Что ты ей сказал?
– Про нас – ни словечка. Только спросил, откуда узнали про ведьму, если все жители Левен сгинули, как один.
– Ты дурень, Матье! Зачем дергать неприятности за подол? К тому же мы с тобой видели белые камни своими глазами. И кое-что еще, кроме камней и могил…
Оба вздрогнули и дружно перекрестились. Матье беспокойно огляделся и попросил:
– Давай не будем об этом.
Они помолчали.
Николь спрятала заветный мешочек и поднялась.
– Знаешь, может, то, что болтают про Левен, и в самом деле выдумки, – медленно проговорила она, – но про ведьму – правда.
И добавила, понизив голос:
– Кому как не нам с тобой знать об этом.
Матье резко выпрямился. Некоторое время они смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
Первым сдался парень.
– И вспоминать не хочу. Забыли!
– Забыли, – согласилась Николь. – Подожди!
– Ну, чего еще?
– Повторяй за мной…
Она вырвала из земли несколько травинок и стиснула в левом кулаке. Два пальца правой руки растопырила рогаткой, прижала сверху.
Матье хоть и фыркнул пренебрежительно – опять за свои глупости! – но сделал так же.
– Давай!
Они прошептали хором, с каждым словом ударяя «рогаткой» по кулаку:
– От дурного глаза, от худого часа, от пряденого волоса – откуда явилось, туда и провалилось!
Швырнули травинки за левое плечо и трижды сплюнули.
Николь облегченно выдохнула. Заговор был простой, но действенный. Она на себе проверяла: когда разболелась голова, сказала нужное слово, развеяла пучок травы с крыши часовни – и все прошло.
Матье вытер губы рукавом, отступил за угол башни и пропал.
Теперь оставалось исполнить вторую часть замысла.
Спрятав ценную поклажу в рукав, Николь миновала ворота башни и спустилась на нижний двор. Караульный сонно глянул на девчонку, но даже поленился качнуть головой в ответ на ее приветствие.
Нижний двор давно спал. Рабочий люд ложится рано, не то что знатные господа.
Николь любила это место. Днем здесь вечно стоял такой шум, что хоть уши затыкай: громыхали своими железяками кузнецы и оружейники, смачно переругивались забияки каменщики, надрывались псы в обеих псарнях – охотничьей и сторожевой. Лошади выбивали из булыжников звонкую дробь, мальчишки вились вокруг, точно мошкара – эй, не зевай, не то налетят озорной вопящей тучей, сдернут штаны – и прочь, хохоча во все горло, – и толстяк-управляющий щедро отвешивал им подзатыльники, костеря на все лады.
С раннего утра заводили свою скрипучую песню вороты трех колодцев, а важному стуку молота в кузне вторил размашистый «шмяк! шмяк! шмяк!»: уставшие от ноши крестьяне с размаху плюхали тяжеленные корзины с провизией на выщербленный стол под навесом. Изредка Клод-гробовщик привозил свой груз на дребезжащей телеге, стараясь успеть до того, как появятся на площади первые люди.
Стена видела жизнь и смерть, но оставалась молчаливой. Огромная, холодная, древняя, как холм, она не разговаривала даже под щедрыми потоками ливней. Вода, умеющая извлекать звук из всего, что существует, будь то листья или песок, проигрывала в схватке с ее надменной немотой. Струи дождя, расшибаясь о серые глыбы, теряли свои певучие голоса. Они бесшумно струились вниз и смиренно уходили в землю, питая подводные реки, а камни оставались – могучие, величественные в своем незыблемом молчании.
Но так было не всегда. В незапамятные времена люди, сложившие стену, оставили в ней углубления и превратили в жилища. Они ютились в них, точно ящерицы в скальных норах, и были крикливы, как сойки.
Конец их птичьему гомону настал лишь той страшной ночью, когда оборвалась жизнь Симона де Вержи. Граф Гуго, восстанавливая замок, приказал возвести для прислуги отдельные постройки.
Теперь к стене лепились ульи домов. Целая улица выросла на том месте, где когда-то было лишь месиво грязи под копытами лошадей и коров. Жилища в камне опустели, голоса ушли навсегда.
Но одна нора после долгого перерыва вновь стала обитаемой. К ней и лежал путь Николь.
Девочка обогнула последний, самый захудалый домишко, остановилась в глубокой тени каменной кладки и постучала.
Клин света распорол темноту, когда стрельчатая дверь приоткрылась.
– Входи, – сказал лекарь.
Миг – и Николь исчезла внутри.
Между главной залой и кухней сновали слуги, без конца поднося все новые и новые кушанья. Граф приказал повару порадовать гостя, и тот не подвел господина.
Фаршированные куропатки, обложенные просвечивающими до сердцевины мочеными яблоками; утки в глянцевых озерах малинового соуса; жареный олень, истекающий жиром на гигантском блюде, которое шесть человек едва доволокли до стола; розовое, как гранат, мясо вепря в сушеных сливах; лоснящиеся колбасы, источающие упоительный запах, паштеты, копченая рыба в золотистой чешуе… Главный повар замка Вержи опустошил все свои хранилища. Николь не видела прежде доброй половины тех блюд, что подавали нынче на стол в честь приезда маркиза.
Жан Лоран де Мортемар восседал на самом почетном месте. По правую руку от него улыбался граф, обнажая острые, как у хорька, белоснежные зубы. За спиной маркиза де Мортемара замер худой бородатый человек с землистым лицом, положив руку на эфес шпаги. Каждый раз при взгляде на него Николь становилось не по себе.
