Роберт оказался раздет – монашеское одеяние, в котором он так и прибыл, полетело на сырой и грязный пол. Затем он оказался прикован в одном исподнем к подлокотникам и ножкам кресла и оставлен в одиночестве. Чтобы ему было чем скоротать время, палач любезно пододвинул поближе столик, на котором были разложены по порядку страшные инструменты – крючки, клещи, ржавая пила, какие-то сверла и зажимы вроде плотницких, молоток.
Дальше, у стены, стояла жаровня, рядом с ней – кузнечные меха. В жаровне красным цветком тлел уголь, и в самый жар его были воткнуты несколько прутов, по которым медленно поднималось бордовое свечение. Вся пыточная освещалась несколькими масляными лампами. Если и были окна где-то, то Роберт их не замечал, да и к тому же на улице уже стало темно.
Неизвестность и неопределенность пугали едва ли не больше, чем ржавое железо на столике. В довершение ко всему, от неподвижного сидения кровь застоялась в членах, и холод подземелья стал неудержимо проникать в тело. Старого актера начало трясти.
Наконец в коридоре послышались шаги, цоканье подковок на подошвах и случайный звон шпоры о камень. Значит, решил узник, палач возвращается не один.
В камере появились двое – палач и офицер, что был в театре и приказал схватить артиста.
К этому времени Роберт был полностью готов сотрудничать с властями искренне и истово и, может быть, сознаться кое в каких грешках – как два месяца назад метнул глиняный кувшин в голову пьяного кирасира из Соммерсета, мочившегося под окном. В те дни был устроен военный смотр, и город заполняли солдаты. Кувшин разбился о шлем, а кирасир, на потеху всем, свалился в свою же лужу мочи.
Удивительно, но палач называл офицера «мастером», так же, как в театре величали они Шекспира. Да, здесь точно был мрачный театр, и сейчас начнется первый акт…
– Мастер, давайте я его пощекочу немного, чтобы был поразговорчивей? – спросил палач, перекладывая инструменты, нежно беря то один, то другой и внимательно осматривая.
– Приступай, немного бодрости этому славному джентльмену не помешает.
Истязатель воодушевленно осмотрел трясущегося Роберта, словно это была витрина кондитера и ему предложили выбрать из множества видов пирожных одно-единственное.
– Начнем с парочки передних зубов, – сделал свой нелегкий выбор палач и, взяв клещи, приблизился к лицу актера.
– Нет! Пожалуйста, только не зубы! Я тогда не смогу играть на сцене! Сжальтесь, сэр! – Роберт закричал и замотал головой.
Палач досадно крякнул, бросил на стол клещи и, схватив за волосы старика, воткнул ему в рот мерзкого вкуса кляп. Затем зафиксировал череп железным обручем, что торчал из-за спинки кресла. У обруча с обеих сторон были винты с барашками. Заплечных дел мастер принялся вращать их, пока голова Роберта не оказалась крепко зажата сталью. Роберт мычал и дергался, но поделать ничего не мог. Ему показалось, что еще немного – и череп треснет, как скорлупа яйца. По щекам потекли слезы бессилия и жалости к себе. Но тут палач остановился.
– Вот так, сударь, – удовлетворенно произнес он, довольно оглядывая результаты своей работы. – Теперь займемся зубками…
Заплечный мастер выдернул кляп, и Роберт тут же закричал:
– Я все вам расскажу, не надо лишнего труда! Не надо зубы… Я все-все вам расскажу, милорд, все расскажу, как на исповеди! Только ради всего святого, оставьте мои зубы при мне!
– Постой-ка, приятель… – офицер остановил палача и подошел ближе. В руке он держал кружевной платок, время от времени подносил его к носу и вдыхал запах пропитывающих платок духов: воздух в пыточной был тяжелый. – Ну, говори.
– Про кирасира?
– Про какого кирасира?! Ты издеваться вздумал? – офицер поднял платок, на который собачьим взглядом смотрел палач, готовый по отмашке продолжить свое дело.
– Нет, что вы! – застучал зубами Роберт. – Спрашивайте тогда вы, милорд. Я все скажу, что знаю.
– Про отравление расскажи. Кто тебе дал яд, кто надоумил?
– Э… вы про… спектакль, что ли? Так по пьесе сие не яд, а средство усыпить, ввергнуть в долгий сон, похожий на смерть…
– Кто дал тебе яд?! Отвечай!
Артист поежился, насколько позволяло скованное тело.
– Это вино, милорд. Его мне дал Шекспир, я при нем налил в склянку и разбавил водой – для сцены и того достаточно… Но вино было обычным, клянусь! Мы с мастером потом по глоточку употребили, мастер Уильям даже больше, и ничего с нами не произошло…
– Значит, яд разводил ты?
– Это не яд, милорд! На сцене для игры вино разбавленное мы наливаем. Флакон побольше – чтобы зрители из дальнего ряда видели, что происходит. А потом, когда Джульетта глотает снадобье, тоже видно, как склянка пустеет…
– Вот эта склянка? – в руках офицера появился фиал, который был на сцене.
– Милорд, прикажите руку освободить одну, у меня зрение уже не остро, а тут темновато, простите. Я вам точно скажу.
Палач по знаку офицера выдернул штырь и откинул одну манжету, что удерживала правую руку Роберта.
Тот взял склянку и внимательно осмотрел:
– Да, милорд, эта самая. Мастер выбрал ее из-за формы, из нее не проливается ничего, если бутылка лежит на боку. Это важно, потому что, когда ее уронят…
– Заткнись, мерзавец. Может, в нее добавил яду кто-то другой?
– Исключено, милорд. Я ее не оставлял ни на мгновение.
– Почему? Боялся, что отравят?
– Нет, милорд… Мне, право, рассказывать вам не стыдно…
– Выкладывай!
– Все дело в Парке, нашем билетере. Он раньше играл на сцене королей, осанка у него была и голос. Но, весной дело было, в кабаке подрался. Да как подрался… Отдубасили нашего Парка славно! Все зубы передние повыбивали, вот так. Теперь он иногда на сцене изображает тех, кому слова не положены…
– Краткость есть добродетель и у меня нет ни времени, ни желания в подробности вашей мерзкой профессии вдаваться! – поторопил офицер.
– Да-да, милорд! В общем, у нашего Парка заболели десны, он пошел к лекарю, а тот дал ему полоскание в кувшине. А Саттон, шкодливый был малый, приехал ночью пьян и в кувшин тот помочился. Не знаю, кто сказал Парку об этом, но тот клялся всеми святыми, что напоит Джозефа своей мочой, простите. Саттон очень боялся, что Парк ему в эту склянку надует, так что мне приходилось ее таскать с собой, как только в нее мастер наливал вино. Да и кто же, мой лорд, оставит без присмотра вино, хотя бы и разбавленное?
– Все, заткнись, мерзавец… – поморщился офицер.
Маленькие подробности из актерской жизни не позабавили Фелтона.
Он, устало провел ладонью по глазам и погрузился в мысли, сделав несколько шагов и поигрывая перевязью.
Версия Фелтона, что флакон был подменен, только что рассыпалась прахом.
Конечно, ему было важно знать, кто конкретно свел в могилу актеришку, кто еще работает против его начальства. Но «сверху» такой команды ему не отдавали, удовлетворившись получением бумаг покойника.
Фелтону требовалось по-быстрому завершить дело и забыть про него. Он продолжил допрос.
– Стало быть, у Парка был мотив отравить Саттона?
– Мотив, может быть, и был, но – травить?! – округлились глаза у старика. – Роберту решиться на такое – кишка тонка, да и мозгов не хватит додуматься. Но главное – возможности не было, милорд.
– А мог бы он подменить бутылочку на такую же?
– Милорд… Когда мы с мастером разбавили вино, я склянку сунул в рясу и уже не расставался с ней. В ней не может быть яда! Клянусь всем, что мне дорого! Хотите, докажу?
Не дожидаясь разрешения, Роберт вытащил зубами пробку, выплюнул ее, и тут же присосался к флакону. Остатки жидкости, что составляли еще половину объема, мгновенно исчезли у него во рту. Всего вышло три глотка.
– Ах ты мразь! – подскочил палач и выхватил склянку. – Мастер?!
– Ладно, оставь, – махнул рукой офицер. – Похоже, яда в склянке нет, значит, отравлен был Джозеф раньше… И я догадываюсь – кем, – не заметив, что размышляет вслух, пробормотал он. – Так, к черту! На сегодня хватит. Устал я что-то. Этого в камеру, в «крысятник». Завтра продолжим.
