Чрезмерное количество подробных «голштинских» статей Тестамента, обеспечивающих герцогу и его семье в будущем внешнеполитические успехи и безбедную жизнь, было, вероятно, компенсацией за первый пункт Тестамента, утвердивший у власти Петра II. Тестамент несет на себе следы напряженнейшей авторской работы некоего коллектива, стремившегося найти компромисс со всеми противоборствующими силами, согласовать интересы «бояр» и «новой знати», Петра Алексеевича и цесаревен, Меншикова и Совета. Конечно, достичь всеобъемлющего согласия было невозможно, и, как только Екатерина закрыла глаза, Тестамент стал сразу же нарушаться, и вскоре о нем забыли.
И все же это была почти полная победа светлейшего – он, в сущности, стал подлинным регентом с огромной властью. «Настало, наконец, время, – пишет новейший биограф Меншикова Н.И.Павленко, – когда можно было осуществить все планы. Но, удивительное дело, государственной мудрости в действиях и поступках светлейшего мы не обнаруживаем. Быть может, ум его был истощен настолько, что уже не в состоянии был охватить весь круг забот, связанных с властью, или осуществление своих замыслов он откладывал до оформления брачных уз дочери. Как бы то ни было, но все планы и помыслы князя сводились к удовлетворению ненасытного честолюбия». 13 мая 1727 года Меншиков добился наконец того, о чем мечтал давно, – он стал вторым, после А.С.Шеина, российским генералиссимусом, а чуть раньше – полным адмиралом. Орденом Святой Екатерины были награждены младшая дочь светлейшего Александра и свояченица – Варвара Арсеньева, влиятельный член семьи светлейшего. Тринадцатилетний сын Александр Александрович к женскому ордену Святой Екатерины прибавил высший орден Святого Андрея и придворный чин обер-камергера.
25 мая архиепископ Феофан обручил императора с княжной Марией, ставшей официально «Обрученной Его императорского величества невестой-государыней принцессой Марией Александровной». Ее имя отныне поминалось в церквах наряду с царским именем. Соответственно произошли изменения в придворной иерархии: после императора Петра II шла великая княжна – его сестра Наталья Алексеевна, на которой Меншиков хотел впоследствии женить сына Александра, затем старшинство имела Мария Меншикова, и лишь после нее следовала цесаревна Елизавета Петровна. Марии был определен придворный штат, который по числу людей и суммам денежных расходов превосходил штат и великой княжны Натальи Алексеевны, и цесаревны Елизаветы Петровны. Сразу после помолвки Мария написала австрийской императрице Елизавете письмо с известием об этом событии и, следуя по стопам своего бесцеремонного отца, назвала императрицу «теткой», чем были весьма шокированы в Вене, но, зная о влиянии Меншикова в русских делах, промолчали.
В этой новой придворной иерархии уже не было Анны Петровны – герцогини Голштинской. Как мы помним, летом 1727 года Меншиков наконец выжил из России Карла-Фридриха, который вместе с женой покинул страну. Напоследок светлейший, довольно бесцеремонно поторапливавший герцогскую семью с отъездом, нарушил Тестамент Екатерины: отменил те его положения, которые обеспечивали дочери Петра доходы от острова Эзель (ныне Сааремаа). Был беспощаден светлейший и в преследовании своих недоброжелателей. Никаких традиционных амнистий в связи с воцарением Петра II Меншиков не допустил, и престарелый Петр Андреевич Толстой под конвоем восьмидесяти солдат отправился на Соловки, где и умер в 1729 году в заточении. Остальные преступники начали свой длинный путь в Сибирь. При Анне, в 1731 году, Г.Г.Скорняков-Писарев стал даже воеводой Охотска – базы экспедиций Беринга; через восемь лет на этом посту его сменил другой участник «дела» 1727 года – А.М.Девьер. И только Елизавета вернула обоих из сибирской ссылки.
Амнистия времен господства Меншикова коснулась только одного человека – старицы Елены, в миру Евдокии Федоровны Лопухиной, бывшей царицы и родной бабушки Петра II. В 1718 году после так называемого «суздальского розыска», составлявшего часть дела царевича Алексея, старица Елена была переведена из Москвы в Ладогу в монастырь, где содержалась в столь тяжелых условиях, что страдала от них и охрана бывшей царицы. Меншиков, составивший инструкцию о «крепком» содержании старицы, даже не ответил на письмо капитана Маслова, писавшего в 1720 году, что старице Елене необходимо построить келью, «потому что в сие зимнее время от стужи и от угара зело изнуревается и одержима болезнию». В марте 1725 года, уже при Екатерине I, Евдокию перевели в Шлиссельбург – «государеву тюрьму», из которой выхода уже не было. Но в июле 1727 года светлейший вдруг неожиданно написал бывшей царице весьма ласковое письмо: «Государыня моя, святая монахиня!.. От всего моего сердца желаю, дабы Вам, с помощию Божиею, в добром здравии прибыть в Москву и там бы Ваше монашество видеть и свой должный отдать Вам поклон. Жена моя, и дети, и обрученная государыня невеста, и свояченица наша Варвара Михайловна Вашей милости кланяются».
Перемена в отношении светлейшего к знатной узнице понятна: бабушка нового государя – это не вчерашняя Дунька, ненавистная постриженная жена господина, с которой можно было поступать как заблагорассудится, по преимуществу – сурово. Но почему Меншиков горячо желает встретиться с экс-царицей в Москве, а не в Петербурге, куда из Шлиссельбурга по Неве плавания всего лишь один-два дня? В этом-то и состояла хитрость временщика. Он не хотел конкуренции, и старицу Елену, не дав ей даже познакомиться с внучатами, отправили прямо в Москву, в Новодевичий монастырь. Позже она жаловалась царю, что «князь Меншиков, не допустя до Вашего величества, послал меня за караулом к Москве». В итоге интриги Меншикова внука своего бывшая царица впервые увидела лишь в начале 1728 года, когда сам Меншиков уже сидел под арестом в Ранненбурге и ждал решения своей судьбы.
Но все же все свое внимание Меншиков устремлял на «сделанного» им государя Петра II. Он находился под особым присмотром светлейшего, его родных и доверенных людей. Мальчик был даже поселен в Меншиковском дворце, позже туда перевезли все его вещи и необходимую мебель. До свадьбы было далеко – жениху не исполнилось еще и двенадцати, – но Александр Данилович по этому поводу не унывал. Он начал приручать юного императора и часто, забросив все государственные дела, разъезжал с мальчиком по городу, на верфь, в конюшню, обедал с ним, отправлялся за город на охоту.
В деле воспитания императора в нужном светлейшему духе Меншиков возлагал наибольшие надежды на Андрея Ивановича Остермана, которого еще до кончины Екатерины назначил воспитателем Петра, прогнав с этого места неугодного ему и ненадежного Семена Маврина. Остерман, наоборот, казался Меншикову надежным и послушным, и, когда мальчик оставался со своим воспитателем, Меншиков был спокоен – верный и боязливый Андрей Иванович не подведет! Увы! Андрей Иванович оказался смелее, чем думал светлейший. Заметив, как царь тяготится обществом Александра Даниловича, видя, как не нравится Петру его невеста Маша Меншикова, Остерман стал исподволь готовить мальчика к тому, чтобы тот высвободился из-под власти Меншикова.
В другой бы ситуации незаметная, «подпольная» работа Остермана, Ивана Долгорукого и стоявшего за его спиной клана Долгоруких, сблизившихся с юным императором, продолжалась бы долго, но тут внезапно, в середине июля 1727 года, Меншиков серьезно заболел и болезнь продолжалась больше месяца. Порой Александр Данилович был так плох, что даже думал о смерти, написал духовную, политическое завещание и несколько писем влиятельным сановникам с просьбой не оставить в беде его семью. Этих пяти-шести недель оказалось достаточно, чтобы будущий царственный зять светлейшего глотнул свободы, сдружился с людьми, которые исполняли любое его желание и настраивали против властного опекуна. И первым среди них был князь Иван Долгорукий, гоф-юнкер Петра II. Он оказывал сильнейшее влияние на мальчика-царя. Вероятно, подозревая об этом, Меншиков еще весной 1727 года запутал князя Ивана в «деле» Толстого и Девьера, обвинив гоф-юнкера в противодействии браку Петра и Марии. По приговору императрицы Екатерины Ивана было приказано «отлучить от двора и, унизя чином, написать в полевой команде», то есть отправить в полевую армию, так сказать, с глаз долой. И вот теперь, летом, князь Иван каким-то образом – вероятно, благодаря влиянию своего клана, выплыл на поверхность и вновь возник возле Петра II. Надо полагать, что ничего хорошего о своем гонителе он рассказать царю не мог.
К августу Меншиков поправился, но он уже застал новую ситуацию – царь стал явно избегать компании светлейшего. Но Александр Данилович, будто не чувствуя этого, продолжал жить, как жил раньше: в государственных делах и хлопотах по строительству своего загородного дворца в Ораниенбауме, куда он и уехал 18 августа. Царь же в это время перебрался в Петергоф. Необходимо отметить, что в Меншикове как будто что-то надломилось, – трудно поверить, чтобы он не понимал, что теряет инициативу, влияние на царя и дает тем самым своим врагам шанс свергнуть его, светлейшего князя. Ему, «полудержавному властелину», первейшему вельможе, перед которым совсем недавно все пресмыкались, не могло быть неясным, что если на его именины 30 августа в Ораниенбаум не приехал не только царь, но и виднейшие сановники, то дело действительно принимает серьезный оборот.
