— Но позвольте, откуда же… — начал Лебедев.
— Действительно, какой ужас! — перебил Родион, спасая друга от худших кар. — Кто был ее любовник?
— Разве о таких вещах говорят? — удивилась Антонина.
— Но ведь в театре все про всех известно…
— Ольга… Она была такая скрытная во всем, что касалось ее личной жизни.
— Но любовник был?
— Это невозможно скрыть: новые платья чуть не каждый день, украшения, она щебетала как птичка. И такая трагедия.
Лебедева наградили многозначительным взглядом: вот как некоторые относятся к своим подругам. Не то что дрянной букет и бутылка шампанского… Мученик воспитания тяжко вздохнул.
— Ваши сведения бесценны, — сказал Родион и еще раз поклонился.
— Ах, я вспомнила одну мелочь!
— Любая мелочь может быть бесценна.
— Ольга жаловалась, что за ней следят. Все ей казалось, что кто-то ее преследует.
— Она называла, кто именно?
— У нас, актрис, так сильно развита фантазия. Порой мы выдумываем всякие небылицы. Ну кому она была нужна, чтобы преследовать? Не звезда вовсе, и поклонников у нее не было. Так, жалкий букет за представление, не больше. Не стоит слишком серьезно относиться к этим страхам.
Антонина кокетливо улыбнулась, дала ему ручку для поцелуя, не дала руку тому противному, сама поднялась на сцену и, стоя в огнях рампы, сказала:
— Приходите к нам на спектакль…
— Благодарю! — хором ответили мужчины.
Выйдя в пустое фойе, Лебедев вытер вспотевший лоб, фыркнул, как загнанный конь, и принялся за конфетки.
— Такая женщина стоила принесенных в жертву сигарок, — сказал Родион. — Видно, сильно вы провинились.
Аполлон Григорьевич только охнул. Ну что тут скажешь! Вздорная актриска, и все.
— Какую же ахинею она несла! — возмутился он.
— Совсем не ахинея. Нам исполнили в вольном пересказе «Ромео и Джульетту». По-моему, очень мило. Как раз в расчете на умственные способности чиновника полиции. Наверняка она Джульетту играла. Так ведь? Все логично…
— Да она просто набитая ду… — Лебедев запнулся на полуслове и резко сменил тему: — Что думаете про слежку? Это серьезно?
— Антонина Павловна ясно сказала: у актрис богатая фантазия.
— Вот и хорошо. Не будем верить бабьей болтовне. Куда теперь?
— Гостиница «Эрмитаж» к какому участку принадлежит?
— Кажется, к 3-му Литейному.
— Съездите к ним, барышня Кербель наверняка во льду хранится. Скорее всего, пристав дело закрыл. Проверьте ее на предмет хлороформа. И фото возьмите. Потом обязательно к Юнусову.
— Гоните… — печально сказал Аполлон Григорьевич.
— Не гоню, это крайне важно. Вечером встречаемся у меня в участке. Договорились?
— Только за выкуп.
— Что поделать: грабьте, дорогой друг.
— Признавайтесь: что за барышня мне… меня… муню… Тьфу ты, меню для автографа подсунула? Кто она такая?
— Так, ерунда, — легкомысленно махнул Ванзаров. — Обаял селянку для пользы дела. Бескорыстный помощник сыскной полиции.
— Ох вы и… — начал Лебедев, но так и не нашел приличного слова для такого случая. А «жулик» — явно маловато.
* * *
Коля не пожалел последнего рубля. Переплатил пятикратно, как лихой гусар. Извозчик подивился, с чего это мальчишка деньгами швыряет, вроде трезвый и без барышни. Но обещал домчать стрелой.
Лошаденка тащилась по февральской распутице, как хватало ее силенок. Колеса проваливались в ямы, скакали на ледяных ухабах и скрипели отчаянным воем. И хоть «ванька» грозно махал кнутом и подгонял кобылку, быстрее не получалось. От такой езды Коля весь извелся. Сначала он сидел на диванчике. Потом стал подпрыгивать и глядеть вперед, словно от этого лошадь побежит шибче.
Пролетка завернула на Офицерскую улицу, он не вытерпел и вскочил на подножку. Когда же приземистое здание показалось за три квартала, спрыгнул и побежал. Извозчик только усмехнулся. Экий нетерпеливый пассажир.
В такой час театр закрыт наглухо. Гривцов обошел здание вокруг, но все двери были заперты. Он подергал парадные, за стеклами которых виднелась чернота, нашел облезлую и глухую и еще какие-то широкие амбарные ворота. Войти незваному гостю не дали.
Столкнувшись с препятствием, которое было не по силам — не ломать же двери, — Коля счел, что его миссия выполнена. Театр на месте, до вечера никуда не денется. А вечером все детали похождения юного князя узнает и Ванзарову доложит. Вот уж удивится Родион Георгиевич его прыти.
Только успел Коля додумать эту приятную мысль, как увидел зрелище, потрясшее его до глубин юной души. Парадные ворота театра сами собой открылись, а из них вышли Ванзаров с Лебедевым. Простившись, каждый из них сел в свою пролетку. И разъехались в разные стороны.
Это что же получается? Это получается, что Ванзаров все разузнал. И зачем тогда было давать поручение? Ни во что его не ставит, не доверяет. Только для вида дал задание, чтобы отослать. И вот пожалуйста, сам уже все разнюхал.
Коля подумал, а не плюнуть ли на все и не вернуться к себе в участок. Там хоть доверяют за папиросами сбегать. В довершение горьких размышлений его толкнули, не извинившись. Какой-то посыльный спешил с букетом, укутанным в белую бумагу с золотыми волнами. Он затарабанил в стекла, и парадная дверь отворилась.
Николя окончательно пал духом. Только гора шоколадных пирожных могла спасти. Вывеска кондитерской манила издалека.
* * *
Семь этажей «Эрмитажа» возвышались над самым оживленным перекрестком Невского проспекта. Напротив — Николаевский вокзал, с толпой извозчиков и приезжих. Рядом — Знаменская церковь, всегда полная народа. Гостиница занимала выгодное место на пересечении множества потоков. Имела репутацию недорогого, но чистого заведения.
Портье Аникин в наглаженном пиджаке поклонился и спросил, чего желает гость, прибывший налегке, без чемоданов.
— Неделю назад в одном из номеров покончила с собой барышня. Она могла быть записана под фамилией Кербель, — сказал гость, приятно щурясь в усы.
Аникин помедлил, оценивая визитера на предмет, имеет он право задавать такие вопросы или пронырливый репортер. И пришел к выводу, что молодой господин — персона официальная, коллежский секретарь, не меньше. Глаз-то наметанный, столько народу проходит.
— Совершенно верно. Третий этаж, нумер двадцать семь.
— Кому-то сдали?
— Если бы… — Портье вздохнул. — Теперь уж долго пустым простоит. Как узнают, что в нем барышня повесилась, ни за что не поселятся. И пристав приказал еще три недели не отпирать.
— Вещи на месте?
— Ничего не трогали, пылинки не смахнули.
Гость сказал, что ему необходимо осмотреть номер, и представился чиновником полиции. Мог бы и не говорить. Аникин и так понял, что важная шишка. Он провел на третий этаж, открыл ключом номер и отошел в сторонку.
Повеяло затхлым, сладковатым духом, к которому примешивался кислый душок сгнивших цветов. Родион постарался не дышать носом.
Обстановка была не тронута, даже шторы задернуты. На левой — сиротливо болтался ламбрекен. К пыли действительно не прикасались.
Он включил электрический свет. В желтоватом освещении красная обивка мебели казалась насыщенной засохшей кровью. Номер не из лучших, но для актрисы без громкой славы вполне сносный. Ваза с завядшим букетом на приметном месте. Бумагу с вензелем «R&S» не сняли, а только освободили цветы.
Место, где ее нашли, было отмечено пустым крюком. Картина из сельской жизни итальянских крестьян, которая висела до барышни, была поставлена в угол. До крюка ей самой не дотянуться. Родион поднял руку и еле достал кончиком среднего пальца. Но вот табурета или стула, с которого Ольга могла добраться, не оказалось. Зато домашняя туфля с узким носиком лежала где упала.
На толстом ворсе ковра еще виднелся примятый след. Словно что-то тяжелое волоком тянули к стене. Ванзаров нашел угол, с которого след был виден отчетливо. Начинался от кушетки с витой спинкой. Под ней, кроме пыли и мелкого мусора, нашлась другая туфля. А вот на обивке, почти у края, оказалась небольшая полоса, словно от ожога ткани. Родион поскоблил ногтем: гарь легко отслоилась и растерлась в пыль. Сгоревшие нитки. Вытерев руки, он подошел к крохотной конторке.
Чернильница высохла до дна. Перья покрылись ржавым налетом. А среди бумажного беспорядка счетов, квитанций и старых билетов на городскую конку лежало незаконченное письмо.
К адресату Ольга обращалась: «Дорогая Маша!» Почерк неуверенный, детский, но разборчивый. Актриса сообщала последние театральные сплетни, жаловалась на коллег, особенно на мерзкую выскочку Лазурскую, которая неизвестно что о себе думает, и прочие женские глупости. В конце письма шла жалоба, что в последнее время она стала бояться преследований. Ей все кажется, что за ней кто-то ходит и следит. Застать следящего не смогла, но только его чувствует и потому сильно волнуется, кто бы это мог быть. Далее шла фраза: «Друг мой надо мной смеется и называет иллюзией женских нервов. Но я-то знаю, что за мной следят. Ты не представляешь, как это неприятно. Я положительно стала бояться одна выходить из театра после представления…» На этом письмо обрывалось.
