— Как поживает Мэри? На лекции она выглядела немного усталой. После падения в реку…
— Вполне поправилась. Все как рукой сняло. — Чарльз никак не мог понять, насколько глубока приязнь, которую Уильям питает к Мэри. — Благодаря вам у нее появился новый интерес в жизни.
— Вот как?
— Да. Шекспир.
— Она и прежде была в него почти влюблена.
— «Почти» для моей сестры не существует. Она человек крайностей.
— Понимаю. Ну, де Куинси, — обратился Айрленд к спутнику, — вы попали в прекрасное общество. Чарльз тоже литератор.
Де Куинси с интересом посмотрел на Чарльза:
— И ваши произведения печатались?
— Так, мелочи. Несколько эссе вышло в «Вестминстер уордз». И всё.
— Это уже немало.
— Де Куинси тоже пишет эссе, Чарльз. Но ему еще нужно найти себе издателя. Как литератор он еще не родился.
— Об этом я стараюсь не думать. — Де Куинси покраснел и поспешно отхлебнул из кружки. — И особых надежд не питаю.
Они допоздна просидели в пивной; с каждым новым кувшином разговор становился все громче и оживленнее. Другие приятели Чарльза уже ушли, а эти трое все никак не хотели расстаться. Чарльз рассказал Уильяму про «пьеску мастеровых», позабыв, что Мэри просила его не распространяться на эту тему. Проговорился и о своем намерении уйти из Ост-Индской компании, чтобы писать романы. Или стихи. Да что угодно, лишь бы не сидеть клерком в конторе.
— Мне претит сознание того, что суть бытия каждого из нас столь ограниченна. Я. Мои мысли. Мои удовольствия. Мои действия. Только я. Это же узилище. Мир состоит из крайне эгоистичных людей. Им наплевать на все остальное. — Он еще отпил из кружки. — Мне хотелось бы выйти за пределы моего «я».
— А вот Шекспир умел перевоплощаться в другие существа, — заметил Айрленд. — Он вселялся в их души. Смотрел на мир их глазами. Говорил их устами. Но это исключение.
Чарльз уже упился до того, что не в силах был следить за ходом беседы.
— А вы думаете, ее Шекспир написал? Ту самую. Мэри мне ее показала.
— «Вортигерна»? Конечно, он. Вне всяких сомнений.
— Не может того быть, мой милый.
— Почему не может быть? — Айрленд с вызовом посмотрел на Чарльза. — Стиль его, верно? И ритм, и подбор слов.
— Что-то не верится…
— Ах, не верится! А кто еще мог такое написать? Назовите.
Чарльз молчал, задумчиво отхлебывая пиво.
— Сами видите, никто. Никого назвать не можете.
— Вам надо поосторожнее вести себя с моей сестрой.
— Поосторожнее? В каком смысле?
— Мэри девушка необычная. Очень необычная. Она к вам привязалась.
— Я к ней тоже. Но между нами нет… особого интереса друг к другу. И осторожничать мне незачем.
— Значит, вы даете слово джентльмена, что не имеете на нее никаких видов?
Чарльз, пошатываясь, поднялся из-за стола.
— Видов? О чем вы говорите?
Чарльз и сам точно не знал, о чем.
— Не ставите определенных целей, — пробурчал он.
— По какому праву вы меня допрашиваете? — возмутился тоже изрядно захмелевший Айрленд. — Нет у меня никаких видов и целей.
— Даете, стало быть, слово?
— Ничего я не даю. Я глубоко возмущен. И ваши домыслы отвергаю. — Он тоже поднялся и стоял теперь лицом к лицу с Чарльзом. — Не могу больше считать вас своим другом. Мне жаль вашу сестру. Ничего себе братец.
— Ах, вам ее жаль? Мне тоже.
— На что это вы намекаете?
— На что хочу, на то и намекаю. — Чарльз махнул рукой и нечаянно сшиб со стола бутылку. — Я люблю сестру и жалею ее.
— А пьеса и в самом деле написана Шекспиром, — сказал де Куинси.
Два дня спустя в книжную лавку на Холборн-пассидж вошел Ричард Бринсли Шеридан.
Часом раньше Сэмюэл Айрленд получил от него записку и теперь поджидал знаменитого гостя у дверей.
— Милостивый государь! Какая радость! — Шеридан поклонился в ответ. — Мы все горды оказанной нам честью.
— А где же юный герой дня? — Шеридану, мужчине грузному, не так-то просто было повернуться к спускавшемуся по лестнице Уильяму. — Так это вы?
— Я. Меня зовут Уильям Айрленд, сэр.
— Позвольте пожать вашу руку, сэр. Вы сделали великое дело. — Каждое слово Шеридан произносил так, будто обращался еще и к другим, невидимым собеседникам. — Мне думается, Драйден тоже считал Вортигерна подходящей фигурой для героя великой драмы.
— Я этого и предположить не мог.
— Откуда же вам догадаться? Широкой публике его прологи неизвестны.
— Увы.
— Но Бард его явно опередил. — Картинным жестом Шеридан вынул рукопись из кармана. — В прошлый вторник ее прислал мне ваш отец. Весьма благодарен. — Он бросил на Уильяма проницательный взгляд. — Идеи тут дерзновенные, сэр, хотя порой не вполне зрелые и продуманные.
— Простите, сэр, что вы имеете в виду? — Уильям, казалось, был искренне озадачен.
— Скорее всего, Шекспир написал эту пьесу в ранней молодости. Тут есть строчка… — Шеридан картинно приложил ладонь ко лбу, будто изображал музу памяти. — Под куполом кочующих небес у заплутавшего отца прошу прощенья. Причастия «кочующий» и «заплутавший» стоят слишком близко друг к другу. Но образ кочующего купола поражает воображение. — Уильям безмолвно смотрел на Шеридана. — Впрочем, я же не литературный критик, мистер Айрленд. Я человек театра. Зрительный зал «Друри-Лейн» наверняка заполнится до отказа. Еще бы: доселе неизвестная пьеса Шекспира. Найденная при чрезвычайно загадочных обстоятельствах. Это будет сенсация.
— Так вы ее поставите?
— В «Друри-Лейн» ее прочитали и очень высоко оценили. «Друри-Лейн» принимает ее к постановке.
— Замечательно! Правда, отец?
— В роли Вортигерна я вижу мистера Кембла, — продолжал Шеридан. — На нашей сцене это на редкость крупная фигура. Внушительная. Могучая. Что, если попросить миссис Сиддонс сыграть Эдмунду? Какое восхитительное создание! Сама воздушность и грация.
— Позвольте мне предложить миссис Джордан на роль Светонии, — в тон Шеридану добавил Уильям, уловив настроение высокого гостя. — На прошлой неделе я видел ее в «Фальшивой невесте». Она меня потрясла, мистер Шеридан.
— У вас душа художника, мистер Айрленд. Вы нас понимаете. Стоит мне закрыть глаза, и я сразу представляю себе миссис Джордан именно в роли Светонии. — Шеридан в самом деле закрыл глаза. — А как вы смотрите, если Уортимера сыграет Харкорт? Видели бы вы его в «Порванной вуали»! Испытали бы смертный ужас. В этой роли он был изумителен. Но как вам кажется… — он смолк и оглянулся, ища глазами Сэмюэла Айрленда, — может быть, нам все-таки сделать оговорку, что «драма приписывается Шекспиру»? На случай каких-либо сомнений?
Сэмюэл Айрленд отступил на шаг и словно бы стал еще выше ростом:
— Какие тут могут быть сомнения, мистер Шеридан?
— Самые что ни на есть малюсенькие. Несколько отклонений от стихотворного размера… Несколько неудачных рифм… Сомнения очень, очень слабые, и все же…
— Никаких сомнений.
— Раз мы сомневаемся, тогда — задуем свет,[107] — сказал Уильям.
— Прекрасно сказано, сэр. В вас, если позволите, тоже чувствуется литературный дар, сродни шекспировскому.
— Не имею ни малейших притязаний на драматургическое творчество, мистер Шеридан.
— А ведь Шекспир, вероятно, написал эту пьесу как раз в вашем возрасте.
— Трудно сказать, — улыбнулся Уильям. — Мне сие неведомо.
— Разумеется. Кому ж то ведомо? — И Шеридан вновь обратился к Сэмюэлу Айрленду: — Вы знаете, мой секретарь, мистер Дигнум, уже расписал пьесу по ролям. Я был бы весьма польщен, если бы вы с сыном завтра вечером почтили своим присутствием представление моего «Писарро».[108] Хочу, чтобы вы своими глазами увидели размах наших постановок.
* * *
На следующий вечер Айрленды приехали в «Друри-Лейн». По ярко освещенной мраморной лестнице они поднялись в просторный вестибюль театра. Потолок там был расписан фигурами Евтерпы, музы лирической поэзии, Мельпомены, музы трагедии, и Терпсихоры, музы танца. Терпсихору десятью годами раньше изобразил на потолке сэр Джон Хаммонд: она изящно танцует в окружении ангелочков и пастушков.
— Мы по приглашению мистера Шеридана! — громогласно объяснил Сэмюэл Айрленд капельдинеру, облаченному, как принято в «Друри-Лейн», в зеленую ливрею, но тот и ухом не повел. — Самого директора театра, мистера Шеридана!
Капельдинер почесал свой пудреный седой парик и взял у Айрленда клочок бумаги с запиской. Найдя имена посетителей в перечне, наклеенном на одну из золоченых колонн, он поклонился и произнес:
— Ложа «Амлет».[109] Следуйте за мной.
И отец с сыном двинулись за капельдинером вверх по устланной ковром, отделанной золотом и черным деревом лестнице, потом по коридору бельэтажа, где на алых ворсистых обоях висели гравюры с портретами Гаррика, Бетти, Абингдона и других знаменитых актеров.
