— А ведь возьми она, стерва, эти десять рублей, — сказал Росщупкин, завершая рассказ, — ни за что бы ей не поверил!
Через год после той охоты он умер.
Иван Дмитриевич с женой были на его поминках, и старый слуга по-соседски сообщил вот что: хозяин оружейной лавки, у которого Росщупкин числился стариннейшим и выгоднейшим клиентом, с приказчиком прислал ему на дом несколько ружей на выбор. Росщупкин брал их одно за другим, примеривался, прикладывал к плечу и внезапно — бряк! — уронил ружье на пол, зашатался и побледнел. В ту же ночь он и умер, хотя ничем не болел, утром еще был здоров и весел.
Пили водку, ели кутью.
Иван Дмитриевич спросил у слуги, не отосланы ли ружья обратно в лавку, и, узнав, что нет, не отосланы, дома лежат, пошел их смотреть. Все были новые, а одно старое, с истертым прикладом. Иван Дмитриевич взял его и увидел под курками пластину с тремя латинскими буквами: «IPR».
Вернувшись за стол, он выпил полстакана водки, потом, пересев подальше от жены, хватил целый и стал думать о судьбе, от которой не уйдешь. Какая разница, что и на чем пишет она своим огненным перстом — «Мэне, Тэкел, Фарес» на стене, перед царем Валтасаром, или «IPR» на ружье, перед Яковом Петровичем Росщупкиным.
А гости понемногу начинали забывать о том, ради чего они сюда собрались: кто-то тренькал на хозяйской гитаре, кто-то хотел немедленно играть в карты, кто-то храпел мордой в стол, а росщупкинские племянники, захмелев, звали всех собравшихся на охоту в тульское поместье дяди, ставшее теперь ихним.
Иван Дмитриевич смотрел на них терпеливо и снисходительно, как на малых детей. Пускай! Им лучше было не знать страшной правды. Не всякий способен ее вынести и не сойти с ума.
Он опять пошел в ту комнату, где лежали ружья. К каждому ниточкой привязана была бумажка с ценой. «Барелла», вестница смерти с ложем орехового дерева, стоила двадцать пять рублей. Иван Дмитриевич отдал одному из племянников четвертную, унес ружье к себе домой и повесил над кроватью, как вечное «мементо мори»…
Утром, продрав опухшие глаза, он долго пялился на это ружье, не понимая, откуда оно взялось. Наконец вспомнил. Горькая похмельная слюна стояла во рту, и жаль было двадцати пяти рублей. Чертыхаясь, Иван Дмитриевич совсем собрался уже нести ружье назад, когда сквозь головную боль начали выплывать эпизоды вчерашних поминок, какие-то слова, взгляды; что-то в них настораживало, саднило память, словно осталась царапина от мелькнувшей и забытой полудогадки.
«Барелла» была снята со стены, тщательно обследована, и на левом стволе, внизу, обнаружился неприметный фабричный штемпель с датой изготовления: «11. 1868».
В ясном утреннем свете Иван Дмитриевич увидел новенький, но старательно истертый приклад со следами свежей скоблежки, чересчур густую и яркую, ненатуральную зелень на медной пластине с инициалами и вспомнил старшего из росщупкинских племянников, гримасу мгновенного трезвого страха на его пьяной физиономии — он провожал взглядом Ивана Дмитриевича, идущего через столовую с ружьем в руке.
Был суд. На суде Иван Дмитриевич выступил свидетелем, произнес речь, после которой присяжные в один голос сказали: да, виновны. Верховодил старший, но племянники действовали сообща, попросили ничего не подозревавшего хозяина оружейной лавки в числе прочих ружей отправить любимому дяде эту «бареллу». Племянников приговорили всего лишь к высылке из Петербурга: трудно оказалось подвести их преступление под статью закона. Тульское наследство отобрали в казну.
Несчастный Яков Петрович был отомщен, разговоры утихли, но Иван Дмитриевич на всю жизнь запомнил то утро, когда он сидел на кровати, держа в руках ружье. Вечером, на поминках, страшно было, что судьба есть, а утром еще страшнее сделалось оттого, что ее нет. Ведь если существует судьба, значит, кто-то думает о тебе, и ты уже не одинок на свете.
Увы, одинок!
29
Князь фон Аренсберг, в прошлом лихой кавалерист и рубака, всегда гонял по Петербургу сломя голову на взмыленных лошадях, и это доставляло ему наслаждение, но Хотек, не любивший быстрой езды, считал ее тяжкой обязанностью посла великой державы. Жители столицы должны видеть его вечно спешащим и тревожиться, спрашивать друг друга: что случилось? Лишь на прием во дворец он следовал неторопливо, степенно, опасаясь чрезмерной спешкой уронить достоинство своего императора.
Сейчас вокруг было пусто, глазеть и тревожиться некому, но кучер, одолев дремоту, по привычке пустил лошадей вскачь. На отвратительной мостовой карету швыряло вверх, вниз, опять вверх и вбок. Безлюдный, запорошенный снегом — в апреле-то! — ночной город каменным кошмаром проносился мимо. Хотек глядел в окошко. Потом, вспомнив про кусок кирпича, влетевший в карету возле Сенного рынка, глубже откинулся на сиденье.
Через несколько минут он успокоился, мысли обрели ясность. Карету болтало, ногам приходилось упираться в пол, левой руке — держаться за край подушки, правой — за свисавшую с потолка ременную петлю, и напряжение тела постепенно выводило душу из оцепенения.
Да, письмо Стрекалову написал он, однако подписи там нет, печати — тоже, а почерк — это еще не доказательство. Всю ночь он провел дома, прислуга подтвердит. Его, как мальчика, взяли на испуг, и постыднее всего был внезапный приступ немоты, яростного безъязычия, в чем Шувалов мог усмотреть признание вины, отчаяние бессловесное и тем более очевидное. Но этот интриган жестоко поплатится за то, что видел графа Хотека мычащим, как корова. Завтра до полудня? Извольте. Величественная осанка, улыбка на губах, полнейшая невозмутимость. Мелодичное звяканье ложечки о фарфор, вопрос: где же преступник? Ах, не знаете? В лондонском «Панче» карикатура: «Русские жмурки. Шеф российской жандармерии ловит убийцу австрийского военного атташе в Петербурге». На ней Шувалов с завязанными глазами пытается схватить разбегающихся в разные стороны перепуганных иностранных послов — британского, французского, испанского, турецкого. Их пребывание в России становится небезопасным. Завтра же они будут предупреждены об этом. То есть уже сегодня.
Но неужели Шувалов действительно поверил в его виновность? Нет, вряд ли. Хитрит, выгадывает время…
Ёкали у коней селезенки, Хотек собрался крикнуть кучеру, чтобы ехал потише, но передумал: так безопаснее. Мало ли что? Конвоя с ним не было.
Разумеется, он ненавидел и презирал Людвига. Как? Этот развратник, игрок, пьяница и — посол? Разве можно такому человеку доверить судьбы империи на Востоке? Ничтожество, бездельник, пускай хоть мертвый послужит императору! Плох тот дипломат, который не воспользовался бы его смертью.
По порядку, один за другим, Хотек припомнил пункты своего ультиматума, легонько прищелкнул пальцами, выделяя главный. Впрочем, теперь главных было два — запрещение «Славянского комитета», подстрекающего чехов, словаков, хорватов и русинов к мятежу против Вены, и примерное наказание этого негодяя-сыщика. Судить, пожалуй, его не стоит, чтобы не привлекать внимания, но выгнать со службы, запретить проживание в столицах. Скотина! А эта мерзкая бабища, эта колонна из потного мяса с грудями-рострами! Разве мужчина, способный завести роман с такой женщиной, имеет право быть послом? Ни вкуса, ни чувства меры… Хотек сжал кулаки. Почему он не догадался ее саму обвинить в убийстве Людвига? Тот перед ней — кузнечик, она без труда могла бы придушить его в постели. Да что придушить! Просто раздавить своим чудовищным телом, как нерадивая мать во сне подминает спящего рядом младенца. А Шувалову надо было намекнуть, что эта женщина состоит у него на жалованье. Решили на крови австрийского дипломата строить свою политику? Не выйдет! Завтра он им покажет, мерзавцам! Недолго им ходить павлинами… Но все-таки не по себе делалось при воспоминании о припудренных синеватых пятнах на шее Людвига. Хотелось поскорее очутиться дома. Горячая ножная ванна? Тоже неплохо, тут Шувалов прав.
Сквозь грохот копыт прорезался короткий сдавленный вопль. Что-то тяжелое и мягкое, как мешок с песком, ударило по передку кареты и шлепнулось оземь. Хотек втянул голову в плечи, зажмурился.
Кричал кучер.
От мощного удара — будто саблей рубанули поперек груди — его снесло с козел, шмякнуло о передок, выбросило на мостовую. Он кубарем покатился по щербатой брусчатке и замер, стукнувшись о поребрик тротуара. Лошади шарахнулись, левые колеса въехали на тротуар, зацепили тумбу. Затрещала ось. Карета накренилась, Хотека швырнуло вперед и вправо. Он плечом вышиб дверцу кареты, вывалился на землю, но как раз в этот момент лошади встали, и все обошлось более или менее благополучно.
Хотек полежал немного на мокрой мостовой, приходя в себя. Мелькнула мысль, что эта авария станет еще одним козырем в его руках при разговоре с Шуваловым. Он приподнялся на локтях. Улица, кое-где покрытая пятнами раскисающего снега, была безлюдна. Дома безжизненно темнели погашенными окнами.
