— Бритрик из Тотнеса, тебя задержали на Саржевом рынке, когда ты пытался сбыть обрезанные пенсы с коротким крестом. Городской бейлиф обнаружил в твоем жилище мешок с обрезками и железные ножницы для обрезки монет.
Серебряные пенсы отличались большим разнообразием форм, некоторые из них были в ходу на протяжении столетия и больше, кроме того, монеты чеканились на разных монетных дворах, разбросанных по всей стране. Преступники обрезали края монет и отливали из обрезков слитки. На большинстве монет с одной стороны имелось изображение креста, и через какое-то время, для того, чтобы обрезанная монета легче распознавалась, концы креста стали делать длиннее, так, что они касались краев монеты. Подобные преступления были очень распространены, и хотя не карались смертью через повешенье, как изготовление фальшивых денег, тем не менее считались почти таким же ужасным деянием.
Судя по всему, услышанное не произвело на Бритрика особого впечатления, и писарь перешел к последнему обвиняемому, жуликоватого вида молодчику с кривыми торчащими зубами.
— Уильям Пагнелл, тебя обвинили в связях с известными ворами, которые две недели назад промышляли на ярмарке святого Иуды. Трое твоих сообщников унесли из различных палаток товаров не меньше чем на пять марок, но поймать удалось только тебя. Поскольку украденный товар, а именно, найденный при тебе подсвечник стоил лишь девять пенсов, тебе удалось избежать повешения по этому обвинению.
Де Вулф прервал монотонную речь писаря.
— Это он хочет стать аппрувером?
— Да, коронер. Если остальные будут пойманы и подтвердят, что Пагнелл был одним из них, тогда могут повесить всех четверых, независимо от того, отрубят ему сейчас руку или нет.
Пагнелл опустился на колени рядом со своим собратом по несчастью и, гремя цепями, поднял скованные руки, обращаясь с мольбой к де Вулфу.
— Сэр коронер, я желаю признать свою вину и заслужить вашей пощады, выдав имена тех людей, которые сбили меня с пути истинного, — взмолился он ноющим голосом.
Где-то вдалеке раздался едва слышный звон колокола кафедрального собора, и Ричард де Ревелль нетерпеливо хлопнул перчатками по ладони.
— Ладно, писарь, продолжим. У меня есть дела и поважнее.
Напыщенный чиновник повернулся к коронеру и вопросительно поднял бровь.
— Вы признаете его в качестве аппрувера, коронер?
— Если его признание поможет нам поймать еще более гнусных воров, тогда да, — неохотно пробурчал де Вулф.
Пагнелл быстро пробормотал слова благодарности, после чего попытался добиться еще большего снисхождения.
— А если я расскажу все, что я знаю, до последнего слова, и поклянусь именем Богоматери и именами всех святых никогда больше не совершать преступления, то, может быть, вы не будете трогать мою руку? Без нее мы с моей семьей умрем от голода, ведь я зарабатываю резьбой по дереву, У меня уже два месяца не было работы, и я взял эту безделицу только лишь для того, чтобы купить детям немного хлеба.
Ричард де Ревелль возмущенно фыркнул.
— Каждый попадающий сюда негодяй поет одну и ту же старую песню и обещает исправиться, а стоит его отпустить, тут же принимается воровать или убивать честных людей.
Побуждаемый не только чувством сострадания, но и желанием досадить шурину, де Вулф махнул рукой стражникам и тюремщику.
— Отведите его назад в камеру. Я выслушаю его признание, а потом решу, что с ним делать.
— Какое вы имеете право вмешиваться в решение суда моего графства? — возмутился шериф.
— В прошлом году решением выездной сессии суда на меня возложена обязанность принимать признание у аппруверов, — парировал де Вулф, глядя прямо в глаза де Ревеллю. — А вы, возможно, помните, что это решение было принято королевскими судьями — судьями нашего повелителя короля!
С трудом скрывая довольную усмешку по поводу того, что его хозяин потерял лицо, Габриэль велел одному из стражников увести заключенного. Стиганд вернулся к очагу, и зловещая процедура продолжилась. Последующие действия были быстрыми, без тех церемоний, которые обычно сопровождают публичную казнь. Двое стражников схватили белокурого сакса, один из них достал железный ключ и разомкнул кандалы на его руках. Жирный тюремщик подкатил обрубок толстого, около двух футов в длину, бревна, испачканного зловещими коричневыми пятнами, и поставил его на торец. Жертву заставили опуститься на колени. Стиганд схватил правую руку осужденного и положил ее на колоду. Затем он ухватился за рукоятку топора, плюнул на лезвие и одним молниеносным ударом отсек кисть.
Несмотря на все выказанное им ранее безразличие, Бритрик издал дикий вопль и потерял сознание. Кисть мягко свалилась на земляной пол, из обрубка, заливая колоду, била алая кровь. Тяжело, со свистом дыша, тюремщик вытащил из широкого кармана засаленного кожаного фартука кусок тряпки и прижал ее к обрубку руки, временно останавливая кровь. Сакс бездыханно валялся на земле, но один из стражников приподнял его руку, в то время как Стиганд повернулся к горшку с дегтем, стоявшему на огне. Он помешал в нем длинной щепкой, затем подцепил огромную каплю липкого коричневого варева. Сняв тряпку с обрубка руки, он шлепнул на кровоточащую плоть и осколки костей деготь и быстро размазал его по поверхности. Деготь схватился почти мгновенно. Затем Стиганд спокойно подцепил за большой палец валявшуюся на полу кисть и швырнул ее в огонь. Пальцы на обрубке с шипением, чернея на глазах, начали сжиматься в кулак.
Чиновники созерцали этот процесс с совершенным безразличием, единственное — исключение составил Томас де Пейн, который, хотя и наблюдал подобные сцены множество раз с тех пор, как поступил на коронерскую службу, тем не менее испытывал тошноту при виде крови и такого небрежного обращения с человеческой плотью.
Двое солдат отволокли Бритрика в его камеру, после чего вернулись за скулящим от страха мясником. Роберт Теболд начал издавать дикие вопли, как только с него сняли цепи, и продолжал визжать до тех пор, пока его не оттащили в камеру.
Ричард де Ревелль, которому уже пора было возвращаться в свои покои, уже направился было к выходу, но затем, словно что-то вспомнив, повернулся к де Вулфу.
— Джон, экспедиция на остров Ланди назначена на понедельник. Мы должны отправиться утром, и, если повезет, вечером того же дня будем в Барнстейпле.
Небрежно взмахнув на прощание перчатками, шериф отправился по своим делам, сопровождаемый неохотно плетущимся за ним констеблем. Коронер прошел в помещение тюрьмы, где выслушал признания вора, заглушаемые воплями двух его изувеченных собратьев.
Часом позже де Вулф вернулся в помещение стражи и поднялся в свои покои, где присоединился к трапезе Гвина и Томаса, состоявшей, как обычно, из хлеба, сыра и кувшина сидра.
Томас, ходивший в кафедральный собор в надежде услышать какие-нибудь новости об итальянском аббате, не узнал ничего нового. Козимо больше не приходил к епископу, а выведать, вернулся ли итальянец в аббатство св. Иакова, писарю так и не удалось.
— Ну, а ты, Гвин? — проворчал де Вулф. — Может, тебе больше повезло в тавернах, чем Томасу в соборе?
Прежде чем ответить, его помощник провел кинжалом по куску сыра, срезая с него полоску твердой зеленой корки.
— Немногим больше, коронер, — наконец ответил он. — Вы сказали, что ваша жена уже сообщила вам имена двух других тамплиеров. Вчера вечером я побывал в паре пивных для простолюдинов в Бретайне и поговорил с одним конюхом, да еще с привратником из церкви св. Николая. Похоже, что главный из этой троицы — Роланд де Вер, который принадлежит к Новому Храму в Лондоне, хотя раньше обретался в Париже. Привратник сказал, что у него рыжеватые волосы и борода, но больше о нем ничего не известно.
— А что насчет остальных? Один — это тот самый Годфри Капра, которого мы видели в Жизоре, когда произошла великая ссора между принцем Ричардом и этим ублюдком, французским королем!
— Да, я его вспоминаю. Это такой худой смуглый парень с кислой физиономией. Я слышал, что он родом из Кента. Но этот Годфри никогда не был с нами в Палестине. — Гвин откусил кусок каменного сыра и принялся сосредоточенно его жевать. — Второго мы тоже оба знаем, это Бриан де Фалэз. Конюх сказал, что он тоже прибыл из резиденции Храма в Лондоне, хотя сам он из Нормандии.
Томас спокойно слушал их разговор. Сидя за столом, он составлял краткое изложение признания аппрувера, выслушанного Джоном в грязном подземелье тюрьмы.
— Когда я был в Винчестере, в свите епископа Руэнского прислуживал один священник, — вмешался в разговор писарь, — который присутствовал на той встрече в Жизоре, о которой вы постоянно упоминаете. Он рассказал мне, что хотя стычка между королем Генрихом и Филиппом Французским в основном касалась дел политических, там произошло и некое событие, сильно повлиявшее на тамплиеров.
