Сцена перед моим уходом еще более укрепила меня в мысли, что необходимо как можно более полно узнать про всю эту историю с соблазненной горничной. Непонятно было упорство девушки, с каким она отрицала свое обращение к повитухе. И ведь не грехопадение отрицала, нет, и полицейским агентам она ранее призналась, что состояла в любовных отношениях с Фоминым.
На первый взгляд, сокрытие ею факта изгнания плода может объясняться нежеланием выдавать повитуху, которой за это деяние грозит строгая уголовная ответственность. Но в несвязных речах Анюты читалось, что есть какая-то тайна, которую она хранит ради кого-то другого. Уж не подмена ли произошла? Не воспользовался ли кто-то именем горничной, чтобы скрыть собственный позор?
Кто же был в доме, кто нуждался в такой подмене? Другая горничная, девушка Елизаветы Карловны? Но был ли смысл в том, чтобы одну горничную заменять на другую? Кухарка, толстая рябая баба, которую я видел на кухне, в расчет мной не бралась из-за ее возраста и внешности. Но кто еще? Остаются сама баронесса Ольга Аггеевна и Лиза. Неужели?… Нет, такое и предположить невозможно.
Хотя… Я припомнил наставления великого криминалиста Ганса Гросса, которые читал на немецком языке, о том, что самое простое — всегда самое верное. Все странное, поразительное и необычайное случается очень редко и почти всегда основано на самых простых фактах. Иногда, пишет профессор Гросс, мы делаем совершенно правильное предположение, но не решаемся на нем остановиться, так как оно «слишком просто». И, кроме того, на выбор мною версии влияют, и весьма явственно, мои собственные симпатии и антипатии. Те, не оформившиеся еще, неопределенные чувства, которые я питаю к Елизавете Карловне, и в которых даже самому себе смущаюсь признаться, не позволяют мне подозревать, что это она могла быть чьей-то греховной наложницей. А следователь должен объективно оценивать обстоятельства дела, не позволяя симпатиям и антипатиям сбить себя с толку.
Зайдя в названную мне Анютой аптеку, я спросил для отвода глаз лавро-вишневых капель (прием этого успокоительного, по правде говоря, и на самом деле не помешал бы мне в свете последних драматических событий), а затем, многозначительно щурясь и понижая голос, поинтересовался, не знает ли господин аптекарь добросовестной и молчаливой повитухи здесь поблизости, которой можно было бы ввериться в силу некоторых деликатных обстоятельств. При этом намекнул, что особа, коей требуются подобного рода медицинские услуги, высокого происхождения, что налагает на акушерку особые обязательства.
Толстый бритый аптекарь с невозмутимым выражением лица кивнул, призадумался и, взяв обрезанный листок бумаги, видимо, используемый им для составления рецептов, быстро написал мне адрес и имя: «г-жа Имеляйнен Христина Ивановна».
— Отшень достойная особа, умелая акушерка, много лет практикующая, — с немецким акцентом заверил он, передавая мне листок с адресом. — Мои знакомые многократно прибегали к ее услугам и были весьма довольны.
Расплатившись с аптекарем и спрятав во внутренний карман адрес акушерки, я отправился к этой уважаемой даме с финской фамилией. Сие было неудивительно, поскольку в Петербурге много практиковало лиц среднего медицинского персонала — выходцев из Финляндии. Им присуща особая национальная аккуратность и скрупулезность, и, что немаловажно для исправления таких специфических профессиональных обязанностей, — весьма порядочное ведение дел.
Адрес, данный мне аптекарем, находился неподалеку от Адмиралтейства, на Гороховой улице, и вывеска кабинета дипломированной акушерки г-жи Имеляйнен указывала стрелою во второй двор с Мойки. Дворик был тихий, безлюдный; дверь, ведущую в кабинет акушерки, я нашел без труда. Окошки кабинета занавешены были чистой белой марлей, не без кокетства подвязанной снизу в рюши. Подоконники украшали буйно растущие в горшках и, видно, разводимые с душою домашние цветы. По обычаю питерских акушерок, кабинет г-жи Имеляйнен наверняка располагался в одном месте с ее квартирою, для удобства оказания медицинской помощи в любое время суток. А я давно заметил, что цветы не во всех домах хорошо себя чувствуют, а лишь в тех, где царит добрый дух и где хозяева мирно сосуществуют. Там, где ссоры и раздоры, или зависть и сплетни, нечего и думать развести в доме растения.
Позвонив в аккуратный медный звоночек, я стал ожидать.
Прошла, наверное, минута (а может, мне в нетерпении так показалось), как дверь отворилась. На пороге показалась худая, невероятно прямая чухонка, — сомнений в ее национальности быть не могло, средних лет, с бесцветным лицом, в белом больничном костюме и крахмальном фартуке, с гладко зачесанными и забранными сзади в узел абсолютно седыми волосами, на которых ловко сидела жестко накрахмаленная косынка, какие обычно носят медицинские сестры в больницах. Она строго посмотрела на меня и довольно чисто, с небольшим только акцентом, осведомилась, что мне угодно.
Я представился — уже не кавалером ищущей тайной акушерской помощи благородной дамы, но судебным следователем Санкт-Петербургской судебной палаты, расследующим дело о тяжелом преступлении, и уведомил, что мне требуется допросить ее про важные обстоятельства.
Христина Ивановна поджала тонкие губы особенным образом — как это умеют добропорядочные старые девы, и, вздохнув, широко распахнула дверь, чтобы я мог пройти. Я вошел в чистенькую прихожую, вытер ноги об аккуратный наборный коврик, такие плетут из лоскутков в деревнях и продают в базарные дни на Сенной площади.
Окинув беглым взглядом помещение, я отметил, как разумно оно устроено: никакой комнаты для общего ожидания, посетитель сразу же проходит в глубь квартиры, ни с кем не сталкиваясь. Наверняка тут имеется и второй выход, чтобы избежать нежелательных встреч, а это так важно для дам, желающих вылечить гинекологические заболевания…
Акушерка пристально наблюдала, чисто ли я вытер башмаки, и только удовлетворившись увиденным, пропустила меня в глубь квартиры, в крохотную комнатку, подобие приемного покоя. У входа в этой смотровой стояла кушетка, накрытая белой простыней, в изголовье ее — столик с медицинскими инструментами, прикрытыми чистой салфеткой; в углу — конторка, вот и вся обстановка. На конторке лежала амбарная книга, стоял скромный письменный прибор: чернильница, несколько перьев, пресс-папье. Да, на чистом подоконнике, без всяких горшков с цветами, лежали несколько книг, весьма затрепанных: я разглядел названия — «Руководство к изучению акушерской науки» и «Курс практического акушерства». На стене над кушеткой висел, оправленный в рамочку, диплом акушерки на имя Имеляйнен Христины Ивановны.
Мы встали около конторки. Сесть мне Христина Ивановна не предложила, да и некуда было сесть в этой комнатенке, кроме как на кушетку. Острый взгляд Христины Ивановны задержался на моей правой руке, перемотанной уже загрязнившимся и залохматившимся импровизированным бинтом, который я навязал на рану еще утром и совершенно забыл о нем. Акушерка посмотрела на меня вопросительно:
— Вы нуждаетесь в медицинской помощи?
Она смешно тянула гласные и очень твердо произносила шипящие: «помошчи». Держалась она очень настороженно, предвидя, что ей предстоит сообщить следствию тщательно скрываемые сведения из жизни ее клиентов, и, конечно, ее это не радовало. Бедную акушерку можно было понять: следствие следствием, а у нее репутация медицинской сестры, умеющей хранить секреты. Возможно, это ее свойство ценится клиентами даже более ее профессиональных умений. И вот ее будут расспрашивать о событиях, составляющих медицинскую тайну, умолчать о них она не может, так как обязана сообщить следствию интересующие сведения, но потом, если эти сведения получат огласку, уже никто не будет разбираться, по чьей вине это произошло, и она, весьма вероятно, потеряет и настоящую, и будущую клиентуру.
Я поднес к глазам свою руку с повязкой. Да, эта жалкая тряпица смотрелась неопрятно и убого. Попросить перевязать меня как следует?
— Дайте, — твердо сказала Христина Ивановна, протянув ко мне руку.
Я позволил ей размотать повязку и осмотреть рану.
— Нужно продезинфицировать, — укоризненно сказала мне она. — Вы разве не знаете, будет воспаление. Гной. Дайте.
Она усадила меня на кушетку, сняла, нагнувшись, с инструментария покрывавшую его салфетку, побренчала какими-то металлическими приборами, взяла склянку с йодом, на деревянную палочку намотала корпии и, быстро макнув ее в склянку, смазала мне подсохшую рану и кожу вокруг нее. Рану защипало, я поморщился, и акушерка снова укоризненно на меня взглянула.
— Терпите, — строго сказала она. — Где вы поранились?
— Не знаю, — пожав плечами, честно ответил я. Мне вдруг ужасно захотелось остаться тут, в этом чистеньком кабинете, где так раздражающе пахло какими-то медицинскими снадобьями, было тихо и покойно. Христина Ивановна тем временем свернула марлевый тампон, чем-то смочила его, приложила к моей ране, и умело перебинтовала мне ладонь. У нее были прохладные и очень мягкие пальцы. Закончив бинтовать, она придирчиво осмотрела свою работу и явно осталась довольна.
