– Мамы скоро десять лет как нету, – вздохнула Катя, – а шуба цела, лежит в кладовке. В пятьдесят пятом году бабушка стояла за ней в очереди трое суток. Рука не поднимается снести это чудовище на помойку.
Вынимать лицо из шубы не полагалось, но краем глаза она успевала ухватить темные камни арочных столбов. Снег до них не долетал, их секла только жесткая изменчивая поземка, поэтому и сами они, и голые клинья асфальта рядом с ними казались зловеще мерзлыми. Во дворе мама обнаруживала, что на валенках у дочери всего одна галоша, втыкала в сугроб санки, чтобы она могла держаться за них, стоя на одной ноге, а сама шла назад через завывающую ветром арку – искать вторую. В конце концов они добирались до их коммунальной квартиры, и после долгих уговоров Кате разрешалось покрутить ручку механического дверного звонка.
Кроме них в квартире обитала рабочая семья Слоновых с двумя детьми и человек без запаха, которого мама и бабушка за глаза звали Дистолятором, а в разговоре – Авелем Наумовичем. У него были зеленые пижамные штаны в полоску. Что находилось выше, Катя не помнила. При нем состояла Дистоляторша в гремящем шелковом халате, но тоже не имевшая ни головы, ни тела. От нее пахло за двоих, сладко и опасно. Когда она, сидя на табурете в кухне, притягивала Катю к себе и зажимала между коленями, жутко было чувствовать ее колючие, как у ведьмы, голые ноги. Мама ног не брила. Позже Катя начала понимать, что если сам Дистолятор существует в единственном числе, то и Дистоляторша у него должна быть одна, но в разговорах мамы с бабушкой проскакивала еще какая-то прежняя, другая Дистоляторша, а за ней, совсем уж в тумане, маячила третья. При попытках внести ясность в это невероятное положение дел бабушка говорила «ш-ш-ш» и показывала на дверь страшными глазами.
Жохов слушал, не перебивая. В постели обе жены так же подробно рассказывали ему о своем детстве, а он им – никогда.
– Всего комнат было четыре, в четвертой жила детский врач Орлова, – говорила Катя. – Она пользовалась непререкаемым авторитетом. Мне казалось естественным, что в булочной орловский хлеб стоит на копейку дороже, а докторскую колбасу можно давать маленьким детям.
Она заметила, что Жохов ладонью елозит у себя под спиной.
– Что там? Пружина вылезла?
– Нет. Крошки откуда-то.
– От яблока, – объяснила Катя. – Мы с тобой только что съели яблоко.
– И от него крошки?
– Оно же было крошечное.
Растрогавшись, Жохов поцеловал ее, как ребенка, в лоб. Она положила огрызок на пол и закинула руки за голову. Небольшие грудки растеклись по ребрам. Имя Аида подходило ей больше, чем Катя.
Он провел пальцем по ее животу.
– А животик у тебя все-таки имеется. В одежде кажется, что его совсем нет.
– Его и нет. Просто сейчас в нем скопилось кое-что лишнее.
– Женщины! – покровительственно улыбнулся Жохов. – Воздушные создания, страдающие запором.
– Бывает, – не стала отрицать Катя. – Мне, например, в детстве никто не объяснил, что какать нужно каждый день. Мать вечно пропадала в своем институте.
Она лежала на спине, смоляные волосики возле сосков свивались, как подстилка в птичьем гнездышке. Знак восточной прививки к славянской плоти, наследие самки примата на теле интеллигентной женщины с высшим образованием. Эта поросль возбуждала своей неуместностью, как нагота в деловом интерьере. Он начал обшаривать постель в поисках упаковки от презерватива, полчаса назад впопыхах отброшенной куда-то к стене. Там еще оставался один неиспользованный.
Шел двенадцатый час, когда Сева сошел с крыльца главного корпуса и направился к стоявшей за корпусом машине.
– Поздно, сегодня уже не придет, – виновато доложил он Хасану, при его приближении опустившему стекло в окне. – Завтра с утра надо приехать. Сумка там стоит.
– Что в ней?
– Хер его знает! Он тут какую-то дачницу подцепил. У нее, наверное, ночует, – поделился Сева сведениями, добытыми у соседа Жохова.
Он полез в салон, но Хасан, перегнувшись через сиденье, выпихнул его наружу и захлопнул заднюю дверцу.
– Придет, посмотришь, куда денется. Только по-умному.
– И что с ним делать?
– Ничего. Позвонишь, мы приедем.
– Спать-то мне где? – спросил Сева, но Хасан уже поднял стекло.
Ильдар прикрыл глаза, беззвучно пошевелил губами и повернул ключ зажигания с таким видом, словно приводил в действие высшую силу, ниспосылающую в мотор божественную искру с ночных небес. Через пару минут задние огни ярко вспыхнули в конце аллеи, погасли, пока сторож открывал ворота, снова загорелись тусклым будничным светом и окончательно исчезли за изгибом дороги. Слышнее стало, как ветер шумит в голых деревьях парка.
В лесу этот шум перешел в протяжный мощный гул, идущий по вершинам елей и сосен, но за стеклами, за гудением мотора почти не слышный. Машина вылетела к дачному поселку, одолела подъем и втянулась в сжатую заборами улицу. Нигде не светилось ни одно окно. Дома стояли пустые, черные, но в одном из них теплилась жизнь. Хасан заметил, что над крышей скромной дачи в глубине участка белеет сносимый ветром дымок. Две звездочки, протаявшие среди облаков, дрожали в теплых струях идущего из трубы воздуха.
– Останови, – приказал он Ильдару.
21Фиолетовый пакетик с мягким колесиком внутри нашелся между диваном и стенкой.
– Ловко ты мне его подсунула, – вспомнил Жохов, пряча его под подушку.
– Пришлось проявить инициативу. Хотя женщине трудно это сделать, если мужчина ей нравится.
– А если не нравится?
– Тогда легче.
Он благодарно погладил ее лобок. Чувствовалось, что на днях здесь побывали ножницы.
– Подожди, – отвела она его руку, – давай сначала поговорим о чем-нибудь таком… Тебе снятся эротические…
– Мне никакие не снятся, – слукавил Жохов, считавший сон без сновидений признаком мужественности.
– А мне снилось недавно, что меня хотят изнасиловать трое бомжей. Ночью бегут за мной по улице, я кричу, зову на помощь, а кругом – никого. Загнали меня в какой-то тупик между заборами. Дальше бежать некуда, я повернулась к ним, а сама вся трясусь от страха. Один выходит вперед с такой мерзкой ухмылочкой на роже, расстегивает штаны, достает член. Вдруг вижу – член у него отваливается и падает на снег. Он как в столбняке смотрит себе на то место, где было и нету, а я начинаю хохотать, хохотать и сквозь хохот кричу голосом ведьмы: «Следующий!»
– Ничего себе эротика.
– Просто это уже в подсознании. Очень хочется, чтобы у них все поотваливалось.
– У кого у них?
– У Гайдара, например. Или даже у Ельцина.
– Ты, что ли, против референдума? – удивился Жохов.
Катя повернулась к нему, приподнявшись на локте.
– Какая у тебя в детстве была любимая книжка?
– «Занимательная минералогия» Ферсмана.
– А из художественной литературы?
– «Тайна Соколиного бора», – честно признался он, хотя мог бы назвать что-нибудь посолиднее.
– Кто автор?
– Не помню. Что-то про партизан.
– А моей настольной книгой был «Мышонок Пик» Бианки. Читал?
– Сто раз.
– И я! – обрадовалась Катя. – Я представляла, что стала такой же крохотной, как он, и мы с ним вместе от всех прячемся. Забьемся в норку, прижмемся друг к другу и сидим.
– Это детская сексуальная фантазия, – определил Жохов.
– Возможно. Знаешь, кстати, как мышкуют лисы?
Он не знал. Она стала рассказывать, что лиса в поле гонится за мышкой, та раз – и в норку. Тогда лиса начинает прыгать сверху на всех четырех лапах. Мышка, бедненькая, сидит в своей комнатке, а стены уже в трещинах, как при землетрясении, люстра качается, в шкафу посуда вдребезги. Потолок вот-вот рухнет, а выскочить нельзя, там – рыжая.
– Я постоянно чувствую себя этой мышкой, – закончила Катя.
– Пойми, – сказал Жохов, – Господь Бог сподобил нас жить в такое время и в такой стране, что за несколько недель можно составить себе состояние. Сумеем, еще и внукам хватит. Дураки будем, если не рискнем. Всю жизнь потом жалеть будем.
Рядом лежала мышка, которая хотела стать ведьмой, дочь фараона с Дегтярного переулка. Он перевалился на живот и ткнулся носом ей в грудь. Впервые в жизни приятно было нюхать женщину не до, а после. Она слабо пахла чем-то горьковато-аптечным, как сушеная лекарственная трава.
Калитка была заперта на вертушку. За ней, чуть заметные в темноте, двойной цепочкой тянулись следы. Прошли двое, мужчина и женщина.
Хасан просунул руку между штакетинами, повернул деревянный брусок на гвозде, шагнул во двор и позвал:
– Эй, хозяйка!
Окна в доме остались темными, но над головой у него зажглась лампочка, спрятанная в ветвях дерева за оградой. Конусообразный жестяной колпак направлял ее стосвечовый свет на пространство у входа во двор. Теперь Хасан виден был как на ладони, а сам не видел ничего.
Лязгнули запоры, заскрипело крыльцо. Мужской голос спросил:
