Тусклый свет пробивался сквозь прикрытые ставни, но человек на мокрой от ночной росы лужайке избегал освещенных участков и старался держаться тени. Он крался среди кустов боярышника, отделявших дом от леса, и осторожно выглядывал из-за колючих ветвей.
Человек этот сжал кулаки так, что побелели костяшки. Наставник будет зол, очень зол: ведь он снова его ослушался! При этом еще в полдень учитель в очередной раз объяснил, что эта девица может расстроить все их замыслы. Она слишком много хотела знать. А что значила одна жизнь, если за нее можно спасти множество других?
Человек сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Во время войны он видел столько бессмысленных смертей, что сердце его обросло панцирем, точно льдом. Лишь изредка испытывал он какие-то чувства. И как назло, это случилось именно теперь! Наверное, ее красота лишила его сил. Или, может, ее смех, который и теперь доносился до него из освещенного дома… Ведь он точно собирался сбросить на нее мешок извести, но в последний момент высшая сила отвела его руку в сторону. И прошлой ночью та же сила отвела на сантиметр правее ружье.
Человек в кустах боярышника тихонько всхлипнул. Мысль о том, что придется сообщить наставнику об очередной неудаче, приводила его в ужас. Господин наверняка взбесится, но хуже было другое: он лишит его своей благосклонности.
Всхлипывая, он прокрался обратно в лес и в следующий миг растворился во мраке.
Ему предстояло исповедаться в провинности.
Среда 16 июня 1666 года от Рождества Христова, утренняя служба, в Андексе
Надвинув на лицо капюшон, Куизль сидел на заднем ряду галереи и оттуда наблюдал за другими монахами.
С губ палача сорвалось тихое проклятие, явно неуместное в столь благочестивом окружении. С самого утра Магдалена уговорила отца сходить на утреннюю службу и посмотреть, что к чему. Чертовка переняла его же упрямство! После продолжительных уговоров Якоб наконец сдался и согласился провести еще один день в этом ужасном наряде. Хотя он и сам вынужден был признать, что в нем проснулось любопытство. Кроме того, речь шла о жизни лучшего друга.
Палач внимательно осмотрелся: в церкви не осталось ни одного свободного места. Плакали дети, многие из паломников кашляли и тяжело хрипели, где-то хлопала дверь. Служба уже пятнадцать минут как должна была начаться, и сотни пилигримов беспокойно перешептывались в нефе под балюстрадой.
Монахи на галерее тоже были явно взволнованы. Они переговаривались вполголоса, и палач понял из обрывков фраз, что все они дожидались настоятеля и приора, которые должны были вести сегодня богослужение. Взглянув еще раз вниз, Куизль заметил, что пустовало и место графа. Его жена пыталась утихомирить шумливых детей и то и дело поглядывала на двери, словно надеялась, что муж ее войдет с минуты на минуту.
Якоб откинулся на жесткой скамье, стараясь привлекать как можно меньше внимания. С его внушительным ростом попытка эта изначально обречена была на провал. Когда он поднялся полчаса назад на балюстраду, монахи несколько всполошились. Брат Экхарт в конце концов пояснил с угрюмым видом, что это странствующий минорит и настоятель действительно позволил ему входить в монастырь.
Постепенно волнение по поводу его присутствия улеглось, и любопытных взглядов стало меньше. Таким образом, у палача появилась возможность подслушать разговоры монахов.
— Где это видано, чтобы и настоятель, и приор проспали утреннюю службу! — пробурчал тощий монах справа от Куизля.
Сосед его, обритый наголо старик, согласно покивал.
— Будем надеяться, что ничего худого не случилось, — прошептал он. — Ты заметил, с каким видом брат Маурус сидел вчера вечером в трапезной? Весь бледный был, и губы дрожали. Как по мне, так он этой лихорадкой заразился. Не приведи Господь, чтобы нам не пришлось снова выбирать настоятеля!
— Что ж, тогда приор получит наконец место, которого так старательно добивался, — худой монах тихонько хихикнул. — Если сам с лихорадкой не сляжет. Его ведь тоже нигде нет.
— Тихо! Вон они выходят из сокровищницы.
Лысый показал на низкую дверь справа от галереи, откуда вышли друг за другом приор и настоятель. Куизль сразу почувствовал, что что-то не так. И Маурус Рамбек, и брат Иеремия выглядели так, словно только что повстречали самого дьявола. Оба были бледны, с них ручьями катился пот. Когда настоятель наклонился к библиотекарю, сидевшему в первом ряду галереи, губы его дрожали; он что-то шепнул на ухо старику, тот вздрогнул и тоже побелел. Приор тем временем наклонился к брату Экхарту и молодому наставнику, и последний в ужасе зажал рот ладонью.
Палач нахмурился. Что, черт возьми, здесь происходит?
В это мгновение двери главного входа с грохотом распахнулись, и в церковь вошел граф Вартенберг. Вид у него был крайне озлобленный: казалось, все тело его тряслось от ярости. Он стремительно прошел к своему месту и уселся в мягкое кресло. Когда жена его с беспокойством к нему наклонилась, он отстранил ее властным жестом и уставился прямо перед собой. Даже с высоты галереи Куизль видел, как яростно сверкали глаза графа.
«Да что же это такое случилось? — подумал палач. — Неужели снова кого-то убили?»
Но не успел он снова прислушаться к шепоту монахов, как заметил, что настоятель и приор, а за ними и келарь со старым библиотекарем двинулись обратно к дверце в конце галереи и скрылись в направлении Святой обители. Наставник Лаврентий спустился тем временем по лестнице к центральному нефу и дрожащим, но громким голосом начал службу:
— In nominee patri et filii et spiritus sancti, amen…[13]
Паломники встали, и за галереей зазвучал орган: сотни богомольцев ревностно, в один голос затянули Хвалебный псалом. Монахи присоединились к ним, но при этом растерянно переглядывались. Они, видимо, тоже не понимали, что происходило у них на глазах.
Несколько секунд Куизль не двигался с места, после чего принял решение. Он закашлялся и, отхаркиваясь, поднялся со скамьи с таким видом, будто его сейчас вывернет. Зажав рот ладонью, он стал протискиваться между монахами, и все как один испуганно сторонились. Они боялись заразиться лихорадкой от своих же собратьев. Бродячий францисканец, видимо, тоже не уберегся от проклятой болезни, и бенедиктинцы с готовностью перед ним расступались.
В считаные секунды палач дошел до конца галереи. Толстый келарь как раз захлопнул за собой дверцу, Куизль устремился к проходу, но остановился и подождал, пока монахи не опустились на колени и не склонили головы. Тогда он приоткрыл дверь и бесшумно скользнул вслед за святыми отцами в сокровищницу монастыря.
Как только палач прикрыл за собой дверь, голоса богомольцев стали заметно тише. В крошечном тамбуре на стене мерцал одинокий факел, вверх поднимались древние стоптанные ступени. Оттуда доносились взволнованные голоса монахов. Судя по звуку, бенедиктинцы находились в комнате неподалеку.
Куизль осторожно двинулся вверх по ступеням. По стене вдоль лестницы висели бесчисленные иконы, повествующие о чудесных спасениях некоторых паломников. Палач не обратил на них никакого внимания, он внимательно прислушивался к голосам: они становились все ближе.
Впереди показалась вдруг небольшая комната, закрытая на тяжелую железную дверь, усиленную клепками и стяжками. Над входом красовались три ярких герба; возле сундука стояли прислоненные к стене три железных стержня, служивших, вероятно, засовами. По краям двери Куизль заметил и запоры.
Палач подкрался на цыпочках немного ближе и понял с облегчением, что железная дверь была лишь прикрыта. Он заглянул сквозь узкую щель внутрь: тусклый свет падал лишь через маленькие зарешеченные окошки.
Куизль затаил дыхание. Перед ним действительно находилась Святая обитель.
Она представляла собой каменную, почти кубической формы комнатку, снабженную по бокам нишами и полками. На них стояли всевозможные кубки, кресты и ларцы, частью до того ржавые и позеленелые, словно их держали здесь с начала времен. По центру располагался небольшой алтарь, накрытый красным бархатом. И перед алтарем стояли четыре монаха.
Палач не сразу сообразил, чего недоставало в общей картине. Алтарь был пуст.
Монахи, похоже, о чем-то яростно спорили: размахивали руками, хватались за волосы и без конца крестились, словно это помогало им уберечься от скверны. Вот прогудел громкий бас брата Экхарта.
— Но это… это же невозможно! — причитал келарь. — Ни один смертный не может украсть дароносицу со святыми облатками! Только не из этой часовни!
— И все-таки это случилось, дурья твоя башка! — ответил приор. — Подумаем лучше, как такое могло произойти. И желательно — прежде, чем кто-нибудь об этом прознал. Это всем нам может стоить головы!
