Как известно, Петр ставил задачу «династического завоевания» Европы, кровного слияния рода Романовых с самыми влиятельными королевскими и герцогскими родами, что вполне удалось его преемникам, в которых русской крови практически не осталось. На нелюбимом сыне Алексее и на племянницах Екатерине и Анне и поставил Петр свои первые «династические эксперименты». Конечно, при этом никто не интересовался чувствами жениха и невесты. Кронпринцесса Шарлотта, сестра которой была замужем за австрийским императором, долго надеялась, что брак с «московским варваром» ее минует. В письме к деду герцогу Антону-Ульриху в середине 1709 года она писала, что его послание ее обрадовало, «так как оно дает мне некоторую возможность думать, что московское сватовство меня еще, может быть, минует. Я всегда на это надеялась, так как я слишком убеждена в высокой вашей милости».
Но надежды ее были напрасны: разразилась Полтава, и за Петром Великим – победителем Карла XII – стала ухаживать вся Европа, в том числе и герцог Антон-Ульрих Вольфенбюттельский.
Свадьба была сыграна в Торгау в октябре 1711 года. Торжество поразило всех великолепием стола и знатностью приглашенных гостей, но счастья новобрачным оно не принесло. Отношения их сразу же не сложились: холодность супруги вызывала недовольство Алексея, а его грубые ухватки и тяжелый нрав пробуждали в Шарлотте только презрение и ненависть. Почти сразу же после рождения сына Шарлотта умерла. Алексей, занятый своими делами, а потом острым конфликтом с отцом, не обращал никакого внимания на детей, а когда он летом 1718 года погиб в застенке, Наталья и Петр остались круглыми сиротами.
Разумеется, Петр Великий не забыл внучат – ведь они были членами царской семьи, но дети постоянно находились где-то на задворках, в небрежении, на периферии его внимания. Лишь в 1721 году оба были переселены в царский дворец, им определили штат придворных и прислуги. И только в 1726 году одиннадцатилетнего Петра и двенадцатилетнюю Наталью стали приглашать на торжественные придворные приемы, что было связано с тайными расчетами Меншикова, который чувствовал, как уже сказано выше, что Екатерина долго не протянет, и думал о ее преемнике.
К тому времени, когда престол перешел к Петру II, его характер уже достаточно устоялся и сулил подданным в недалеком будущем нелегкую жизнь. К тому же, как известно, власть кружит головы даже людям сложившимся и умудренным опытом, а что уж говорить об одиннадцатилетнем мальчишке, которому казалось, что именно он, своею властью, низверг могущественного, всесильного Меншикова. И это было его первое «настоящее» государственное дело. Льстецы не преминули подчеркнуть, что Его императорское величество тем самым «свободил империю свою от ига варварского».
С особым вниманием за развитием Петра наблюдали австрийские дипломаты, крайне заинтересованные в превращении юного племянника австрийского императора в благородного, полноценного правителя дружественной державы. Однако они не могли сообщить в Вену ничего утешительного. На них, как и на других наблюдателей, Петр не производил благоприятного впечатления. Жена английского резидента леди Рондо писала в декабре 1729 года своей знакомой в Англии: «Он очень высокий и крупный для своего возраста, ведь ему только что исполнилось пятнадцать (ошибка – 12 октября 1729 года Петру исполнилось четырнадцать лет. – Е.А.). У него белая кожа, но он очень загорел на охоте (загар в те времена считался вульгарным отличием простолюдина от светского человека. – Е.А), черты лица его хороши, но взгляд тяжел, и, хотя император юн и красив, в нем нет ничего привлекательного или приятного».
О «жестоком сердце» и посредственном уме Петра, ссылаясь на слова сведущих людей, писал еще в 1725 году прусский посланник Аксель Мардефельд. Многие люди замечали в характере Петра Алексеевича черты, унаследованные от деда и отца – людей, как известно, весьма нелегкого нрава. «Царь, – пишет саксонский резидент Лефорт, – похож на своего деда в том отношении, что он стоит на своем, не терпит возражений и делает, что хочет». В другой депеше он уточнял: Петр «себя так поставил, что никто не смеет ему возражать». Почти то же сообщал в Вену и граф Вратислав, австрийский посланник: «Государь хорошо знает, что располагает полной властью и свободою, и не пропускает случая воспользоваться этим по своему усмотрению». Чтобы завершить обзор донесений иностранцев о личности Петра, скажем, что английский посланник отмечал в характере царя заметные признаки «темперамента желчного и жестокого».
Словом, иностранные наблюдатели единодушны в своих оценках Современники, согласно педагогическим концепциям того времени, считали, что виной всему не столько природа мальчика, сколько его воспитание. Действительно, в отличие от дочерей Петра Великого, внуков его обучали и воспитывали более чем посредственно. Все у них было как бы второсортным: жизнь, учение, учителя, уготованное им будущее. Детьми занимались то вдова трактирщика, то вдова портного, то бывший моряк, который преподавал и письмо, и чтение, и танцы. Прусский посланник полагал, что Петр умышленно не заботился о правильном и полноценном воспитании внука. Это не так. В 1722 году Петр пригласил в учителя к нему хорошего специалиста, выходца из Венгрии И.Секани (Зейкина). Он учил детей в семье Нарышкиных, и Петр, забирая его у своих родственников, писал учителю, что «время приспело учить внука нашего». Но занятия начались лишь в конце 1723 года или даже позже и оборвались в 1727 году – Меншиков, очевидно по наущению А.И.Остермана, выслалЗейкина за границу и весной 1727 года главным воспитателем царя сделал вице-канцлера. Андрей Иванович, конечно, относился к своему подопечному лучше, чем воспитатель царевича Алексея – им Петр назначил Меншикова, который впоследствии, как известно, бестрепетно подписал смертный приговор своему воспитаннику. Но и Остерман был воспитателем неважным. Он не стал его подлинным учителем и другом, как позже станет для цесаревича Павла Петровича граф Никита Иванович Панин.
Впрочем, составленная Остерманом программа образования царя была по тем временам неплохой. Она включала изучение древней и новой истории, географии, картографии, оптики, тригонометрии, немецкого и французского языков, а также музыки, танцев, начал военного дела. И хотя режим обучения был весьма щадящий: в расписании было много перерывов, занятия стрельбой, охотой, бильярдом, – научиться основам наук все-таки можно было, будь к тому у юноши желание. А такого желания Петр не проявлял. Главным экспертом по духовному развитию стал Феофан Прокопович, сочинивший особую записку: «Каким образом и порядком надлежит багрянородному отроку наставлять в христианском законе».
На бумаге было все хорошо и гладко, в жизни же – все иначе. Наиболее емко систему воспитания Петра охарактеризовал австрийский посланник Рабутин, писавший в 1727 году: «Дело воспитания царя идет плохо. Остерман крайне уступчив, стараясь тем самым приобресть доверие своего воспитанника, и в этом заключается сильное препятствие успеха. Развлечения берут верх, часы учения не определены точно, время проходит без пользы, и государь все более и более привыкает к своенравию».
Так же было и позже, в Москве. Остерман постоянно маневрировал, стремясь удержаться в воспитателях – должности весьма престижной и влиятельной при малолетнем царе, и достигал этого тем, что старался не раздражать воспитанника большой требовательностью. Кроме того, при всех своих интеллектуальных достоинствах, вице-канцлер был активно действующим, а значит – обремененным делами политиком. Крепко держась за кормило власти, он думал не о том, как лучше подготовить юношу к тяжкому поприщу владетеля великой империи, а о своих, не всегда бескорыстных, интересах. Все вышесказанное отразилось в одном из писем Остермана Меншикову в 1727 году: «За его высочеством великим князем я сегодня не поехал как за болезнию, так и особливо за многодельством и работаю как [над] отправлением курьера в Швецию, так и [над] приготовлением отпуска на завтрашней почте и, сверх того, разсуждаю, чтоб не вдруг очень на него налегать». Миних писал в своих мемуарах, что Остерман виделся с царем «лишь во время утреннего туалета, когда тот вставал, и по вечерам, после возвращения с охоты».
Последствия педагогики, «чтобы не вдруг очень… налегать», были самые печальные: юноша подчеркнуто почтительно обращался со своим нестрогим учителем, а за его спиной, в компании Долгоруких, не ставя его ни в грош, потешался над Андреем Ивановичем. Успехов в освоении знаний у юного императора не было практически никаких. Австрийские дипломаты очень печалились, что на аудиенциях царь не говорит с ними по-немецки и только кивает головой, делая вид, что понимает все ему сказанное.
Зато самые глубокие знания Петр получил в науке уничтожения зайцев, медведей, косуль, уток и прочей живности. «Охота, – пишет английский резидент Клавдий Рондо в августе 1728 года, – господствующая страсть царя (о некоторых других страстях его упоминать неудобно)». Мы, презрев неудобства, чуть ниже скажем об этом, а сейчас отметим, что если не большую, то значительную часть своего недолгого царствования он провел в лесу, в поле, на охотничьих биваках, известных своими незатейливыми радостями у костра, на свежем воздухе. Из немногочисленных автографов, оставленных Петром II потомкам, чуть ли не самыми длинными являются резолюции типа: «Быть по тому. Петр», «Отпустить. Петр» – на росписи, которой определялась норма ежедневного питания охотничьих собак (по два пуда говядины каждой! Ясно, что говядину ели не только собаки), лошадей и даже дюжины верблюдов, которые также участвовали в царских охотах. За осеннюю охоту 1729 года Петр и его свита сворой в шестьсот собак затравили четыре тысячи зайцев, пятьдесят лисиц, пять рысей и трех медведей. Тут уж не до наук!
