— Вольно же вам было, Алексей Николаевич, подставлять свою голову за какого-то еврея!
— Он такой же подданный Российской империи, как и мы с вами. И потому имеет право на защиту.
— Такой же, да не совсем! Не зря же это племя пользуется всеобщей ненавистью со стороны народа. Стоит ли их защищать, если они сами нарываются на погром своим поведением?
— Чего же ужасного сделал Бухвинзер, что его давеча чуть не убили? Порошки обвешивал? Микстуры разбавлял? Единственный в городе аптекарь. Теперь он повесил на дверь замок и уехал в Кострому. Может со страха и не вернуться. Жителям Варнавина стало от этого легче?
— Он еврей и отдувался за своих единоверцев, поголовных жуликов и проходимцев. Просто так не ненавидят!
— Опять я слышу это слово. Полина Мефодиевна, вы считаете ненависть критерием истины? Народ, на который вы так охотно ссылаетесь, ненавидит полицию. Всю, без разбора. Сам многократно на себе испытывал. Мешает полиция народу! Прикажете распустить ее? Крестьянство ненавидит помещиков. Их тоже следует громить? Присмотритесь вокруг. Между простолюдином и барином — пропасть. Она всегда была и всегда будет. Если, не дай Бог, в этой стране начнется бунт, не останется ни нас с вами, ни самого народа. Будет одно перемешанное стадо, где все против всех и побеждает более сильный.
Смецкая озадаченно замолчала и сочла за лучшее переменить тему:
— Бекорюков заезжал и хвастался, будто он как раз вовремя подоспел вам на помощь. Так ли это?
— Чистейшая правда. Я уже лежал на земле, почти без сознания. Публика Галактиона Романовича боится! Хватило одного его появления, чтобы погромщики разбежались.
— А я была без сознания четыре дня, — вдруг мертвым голосом произнесла барышня. — Очнулась, а надо мною стоят священники. Много священников. Конечно, я подумала, что умираю. Но потом мне объяснили, что это соборование. И лишь после него можно умирать…
В гостиной сделалось тихо. Варенька замерла с чашкой в руках и глядела на свою приятельницу с крайним сочувствием. А Полина Мефодиевна, бледная и от этого еще более красивая, невидящим взглядом смотрела в окно:
— Когда же обряд закончился, мне сначала сделалось хорошо-хорошо. Легко, воздушно. Все житейские мелочи и обиды отлетели, как шелуха. Я почувствовала, что завершаю свой путь на этом свете. Что иду к Богу, скоро увижу Его, и Он рассудит меня и мои прегрешения. И начнется мир иной, незнакомый, но вечный. От этой неизвестности и неотвратимости мне не было страшно. Я принимала любой Его жребий, сколь бы тяжел он ни был. Я уже горела, я не жила. И вдруг… Оказалось, мне надо возвращаться. В прежний мир. После того как я уже стояла в высшей точке своего земного бытия! Уже открылась новой жизни! Это был удар.
— Но не для вашего отца.
— Ах, зачем вы про папа! Речь же обо мне… Теперь такой вакуум вокруг, такая пустота. Зачем Он вернул меня сюда? Зачем эта жизнь после смерти? Вы же знаете, как смотрит на это народ. Человек, которого соборовали, уже не принадлежит этому миру. Но, выжив после елеосвящения, он не оказывается и в том, загробном мире. Несчастный как бы застревает между двумя состояниями, он — ничей. Везде чужой!
— Это темное суеверие, Полина Мефодиевна, и церковь его осуждает. Просто Бог не закончил вас испытывать. Он вернул вашу душу к живым, и земной ваш путь еще не пройден. Вы как христианка должны принять Его решение. Не нам судить, каков наш век. Вокруг много несправедливости, которую нужно исправлять; много можно совершить добра. Вы окружены любящими вас людьми, не стеснены в средствах. Работы непочатый край!
Но барышня не слушала Лыкова:
— Прошедший соборование и выживший считается в народе как бы другим человеком. Обычно он меняет имя. Состоящий в браке начинает воздерживаться от супружеского сожития. И почти всегда такой человек уходит в монастырь. А я? Куда я пойду? Калекам не место в монастыре. Им нигде не место.
Полина Мефодиевна захлопала длинными ресницами, готовая уже разрыдаться, но снова, как тогда дома, удержалась. Это делалось одним моментом — вот блестят слезы и хлынут сейчас ручьем, однако пробегает гримаса, и барышня уже улыбается. Сильный характер…
Дальше беседа пошла ровно, и через четверть часа гостья удалилась. Алексей снова увидел ритуал выноса кресла на улицу руками угрюмых бородачей Акима и Еллия.
Едва Лыковы успели пообедать, как явились новые гости — Бекорюков с Готовцевым. Коллежский асессор представил их жене и тут же увел в кабинет.
— Итак, господа, — сказал он, пододвигая к себе бумагу и карандаш, — рисую еще раз. Вот хозяйство Выродова. К дому пристроены слева конюшня, а справа хлев, они образуют закрытый двор. Скорее всего, ребята Челдона ночуют вот тут, на сеновале, над лошадьми. Сам главарь, опять же по моим предположениям, спит в летней каморке; вот она на плане. Предлагаю захват производить следующим образом. Я перелезаю через забор со стороны леса, открываю изнутри калитку и впускаю внутрь Галактиона Романовича. Он встает здесь, у поленицы, и берет на прицел сеновал. Вы, Помпей Ильич, занимаете позицию с другой стороны конюшни, снаружи забора. Когда сеновал оказывается на мушке, я проникаю в сени, оттуда в каморку, где и захватываю Челдона.
— Живым? — перебил сыщика Бекорюков. — Вы же, помнится, собирались его… бах!
И пальнул в Лыкова из пальца.
— Если он проснется и окажет сопротивление, то умрет на месте. А если спит?
— Ножом в шею, и всех делов, — подал голос воинский начальник.
— Нет, Помпей Ильич, спящих резать я не любитель. Делал это с турками на Кавказе, когда караулы снимал, но то война. А здесь… Я оглушу Челдона и свяжу. Мы получим «языка», который и прояснит нам, есть ли маньяк в его банде. Так вот. Спеленав Челдона, я возвращаюсь в сени и стреляю оттуда по крыше сеновала. Для острастки. Вы тут же поддерживаете меня огнем. Берите прицел под самый конек. Когда над головами гайменников с трех сторон засвистят пули, они, естественно, бросятся в единственную сторону, откуда не стреляют. А именно: сиганут из торцевого окна прямо через забор в лес. Пусть убегают — они нам не интересны, и воевать с шестерыми ни к чему. Уезд бандиты покинут уже к утру. Нам достанутся главарь, все трофеи и семья укрывателей. Как вам такой план?
— Может получиться, — констатировал Готовцев.
— Если хозяин с сыном не ударят по нам с тыла, — возразил Бекорюков. — Если бандиты с перепугу не окажут сопротивление, вместо того чтобы убегать. И если Челдона удасться захватить с самого начала сшибки. Три «если». Многовато…
— Перед боем никогда не удается предусмотреть всего. Выродовы наверняка при первых же выстрелах забьются под лавки. Челдон… у него очень мало шансов помешать мне. Ну, а если его люди начнут сопротивляться — перебьем их к чертям!
На этом совещание закончилось. Капитан со штабс-ротмистром ушли, и до конца дня в особняке на Дворянской не произошло больше ничего интересного.
Бекорюков же, вернувшись к себе домой, обнаружил, что его дожидается сыскной надзиратель Щукин:
— Иван? Что случилось? Не могло до завтра подождать?
— Завтра вы, ваше благородие, с утра на облаву уедете, и неизвестно, когда вернетесь. Подпишите вот запрос, а я разошлю его телеграфом в Нижний, Кострому и Москву.
Исправник прочитал поданную ему Щукиным бумагу:
«Прошу сообщить, располагает ли ваше отделение сведениями на субъекта, называющего себя Форосковым Петром Зосимовичем. Приметы: возраст около 35 лет, рост 2 аршина 8 вершков, телосложение крепкое, волосы русые прямые с сединою, усы торгового типа, над правой бровью короткий шрам. Представляется механиком. Подозревается в совершении вооруженного грабежа. Прошу дать ответ незамедлительно.
Варнавинский уездный исправник Штабс-ротмистр Бекорюков».— Форосков — это который вчера в кабак к Коммерческому приходил?
— Так точно.
— И как он тебе?
— Малый ловкий, но шибко много о себе мнит. Стращать меня вздумал…
— Тебя? Плохой он физиономист! А чего ему у нас понадобилось?
— Хочет отсидеться. Видать, наследил где-то, тихий угол занадобился. А перед отъездом просит разрешения подломать чей-нибудь богатый дом.
— Вот как? Во вверенном мне уезде? Экий народ стервец пошел… И что ты ответил?
— Я думаю, надо его навести. Кто уж у нас кочевряжиться стал, оброк не платит? Попов?
— Попов, жадюга.
— Вот его пусть и почистит. А когда с вещами наружу выйдет, тут я и появлюсь. При попытке бегства…
— Убивать нежелательно. У нас тут и так черт-те что творится. Ты когда мне маньяка поймаешь, Щукин? Ведь четвертая жертва уже! Эдак скоро тут ни тебя, ни меня не будет — выгонят всех к шайтанам! Неужели во всем уезде нет никого подходящего?
