Как священник я знаю, насколько трудно разобраться в интимной жизни супружеской пары. Вот и Майте искала во мне опоры и утешения, когда поняла несостоятельность своего брака, но при этом никогда не была со мной до конца откровенной. Я всегда полагал, что ее первое столкновение с реальной супружеской жизнью окажется для нее ошеломляюще грубым и жестоким. Она не была подготовлена к этому ни инстинктом, ни заботливыми подругами, советы которых так важны при пробуждении девической чувственности. Я понял все это сразу же, когда после вашей свадьбы впервые посетил твой дом. Что-то в ней надломилось. Взгляд стал робким и грустным, походка неровной, качающейся, голос тихим, глухим, бесцветным. Что-то в ней разладилось, умерло.
Вместо того чтобы расцвести красотой зрелой женщины, Майте закрылась, как цветок, и увяла. Видно, первая встреча с жизнью напугала ее навсегда. Не знаю, дорогой Мануэль, каковы были твои интимные отношения с ней, но иногда я думаю, что ее сломала ее собственная безудержная страстность, необузданная животная чувственность, — которую она в себе раньше не подозревала и которую, мне кажется, именно ты разбудил в ней, а она стыдилась ее, чувствовала себя униженной и виноватой. Не знаю, не знаю. Одно ясно: с тобой в ее жизнь вторглись власть и зависимость, королевский двор, демоны и плоть. Но ты был не способен дать ей любовь, которая стоила бы спасения души, ведь правда? Так что у нее не осталось иного выхода, кроме как бежать, бежать в себя самое, в свое внутреннее море тишины, воспоминаний, и еще до того, как уехать из Испании, она, к нашему ужасу, в нем окончательно утонула.
Итак, сначала это были отвращение и страх, потом настала пора материнства; природа с ее неумолимыми требованиями и на этот раз предложила ей слишком жестокое испытание. Беременность протекала тяжело, с осложнениями, роды едва не стоили ей жизни, и в довершение всего — обескураживающее равнодушие к родившейся девочке. Ведь дочь была дитя не любви, а жертвоприношения, если позволишь мне так выразиться, чтобы еще раз напомнить о том, что ваш брак был для Майте жертвой. А может быть, и дитя стыда, если иметь в виду обуревавшие Майте желания, которые мне так трудно примирить с жившим в моем сознании образом девочки из Аренас. Бедная Карлота! Ты же знаешь, она росла без матери, вот откуда ее требовательность, деспотичность, вечная неудовлетворенность. Даже сейчас, при последнем прощании с матерью, она должна чувствовать себя главной, хотя Майте при жизни никогда не относилась к ней как к дочери, никогда не любила ее. Рождение Карлоты открыло для Майте второй круг ада, в который она начала опускаться после замужества. Портрет, написанный Франсиско Гойей во время ее беременности, — я заказал его, еще не догадываясь о величине постигшей ее катастрофы, — изображает Майте оцепеневшей во власти терзавшего ее тогда страха, от которого она тщетно пыталась освободиться, возвращаясь со мной к играм нашего детства. Мы тогда уже не жили постоянно в Аренас-де-Сан-Педро. Мне к тому времени исполнилось двадцать три года, и я уже стал архиепископом Толедским, а ей было двадцать, она готовилась подарить Князю мира его первого отпрыска, и в ней зрела трагедия. Зрели черные мысли о безнадежно разбитой жизни. Я и сам, как ни искал поддержки в вере и пастырских трудах, не мог ни на минуту забыть смертельную тоску, наполнявшую глаза Майте. Она мне рассказала все гораздо позднее, когда вспоминала о кошмаре родовых схваток. В самые тяжелые минуты, когда боль становилась невыносимой, она видела тебя в облике дьявола: именно ты насылал на нее эти страдания. Да, Мануэль, в ее воображении ты вдруг менялся, менялось все твое существо, — и ты вдруг превращался в Люцифера. Начиная с этого времени в глубине ее души из хаоса обид, страха и озлобления стало вырастать бесформенное, но ясно различимое, какое-то бредовое, но вполне осязаемое чудовище — жажда мести. Это был единственный ответ на все, что с ней случилось, который она нашла; она осознавала, как глубоко ранена, понимала, что будущее не сулит ей ничего хорошего, но при этом ей нравилось страдать, она наслаждалась страданием, могла бы жить так и дальше, упиваясь им, но все-таки переломила себя и предпочла ему месть. Она еще не знала, как отомстит. У нее начались галлюцинации, ее преследовали видения твоих мучений, твоей смерти. Но как бы она ни представляла твой конец — на поле битвы, от лихорадки, от падения с вздыбленного коня, — все ей казалось мало, смерть получалась слишком легкой. Она предпочитала увидеть тебя четвертованным, повешенным, сожженным. Нo и этого было недостаточно для ее ненависти. Она не понимала, что ей не хватает самого главного, что никто другой, только она сама должна совершить акт мести. Только так можно было получить удовлетворение, восстановить порядок, гармонию и справедливость в этом мире, только так и не иначе можно было вернуться в наш идиллический сад, снова ловить там со мной бабочек и обсуждать, куда поместить га в нашей коллекции. Все это я осознал уже потом, уже слишком поздно. Если бы я был по-догадливей, то непременно предупредил бы тебя, может быть, это и помогло бы чему-нибудь. По крайней мере вы могли бы расстаться на восемь лет раньше, задолго до твоего падения и изгнания, и тем самым избежать худшего. Потому что худшее случилось. Собственно, как раз о нем я и пишу это письмо.
Ты помнишь тот последний праздник, который устроила Каэтана накануне своей смерти? Мы оба были на нем и неожиданная и такая странная смерть Каэтаны, думаю, навсегда запечатлелась у нас в памяти, но сейчас я буду рассказывать тебе о тех событиях так, как их пережила Майте и как несколько лет спустя она их вспоминала. Постараюсь не отвлекаться на посторонние детали. Майте, как ты, конечно, помнишь, приехала во дворец Буэнависта вместе со мной, полагая, что ты в это время находишься в Лa-Гранхе, но, едва войдя в зал, мы увидели среди приглашенных и тебя, и Пепиту. Это был первый удар для Майте. Она всегда говорила, что не испытывает ревности к Пепите и не желает ей зла, скорее даже сочувствует ей, считая ее другой твоей жертвой. Однако, увидев вас вместе, она подумала, что это ловушка, которую ты, Каэтана и Пепита подготовили ей, чтобы оскорбить ее, публично выставить на смех, поиздеваться. К тому времени она уже была одержима идеей, что является предметом постоянных насмешек для всех, и в первую очередь для тебя, и что именно ты ради каких-то своих целей настраиваешь всех против нее. Вот почему она никогда не приписывала твои ошибки легкомыслию или случайным промахам, а всегда видела в них только желание досадить ей, выставить ее на посмешище, всегда находила в них злокозненную интригу. Да, плохо начался для Майте тот вечер у Каэтаны. Неожиданная встреча выбила ее из колеи, ей стало казаться, что все смотрят на нее с издевкой или жалостью, что ей приготовлены и другие, еще более неприятные сюрпризы. Она подумала, что ты неспроста говоришь о чем-то наедине с Каэтаной (ей было известно, что ты тайно встречаешься с герцогиней: она установила за тобой слежку), она улавливала перешептывание, смешки — и все принимала на свой счет. Твое коварство не имело границ: она ярко представляла, как ты подробно рассказываешь всем о ваших интимных отношениях, о ее несостоятельности как матери и хозяйки дома; фантазии у нее удивительным образом уживались с достаточно ясным восприятием реального мира, поэтому ее поведение ни у кого не вызывало подозрения или тревоги; на самом же деле малейшая деталь могла возбудить ее больное воображение и привести в состояние крайнего возбуждения, но так как она ни с кем не была откровенной и ни с кем не конфликтовала, никто ничего не замечал, и ее подозрения быстро набирали силу и стремительно росли как бы в пустоте, пока не принимали окончательную форму и делались крепкими, как прутья железной решетки, замыкавшие ее внутреннюю тюрьму, в которой она и жила и из которой тайно и безуспешно пыталась бороться со своим унижением.
Позднее, во время ужина, Каэтана шутила по поводу поджогов дворца Буэнависта и обсуждала, кто из присутствующих мог бы быть поджигателем. В ее рискованной шутке задевались сама королева, ты, Осуна и весь народ — всех вас упоминали как возможных злодеев, подпаливающих дворец смоляным факелом. Майте тоже хотела говорить, тоже хотела участвовать в игре, подхватить шутку о возможных поджигателях. «Твое платке слишком уж нарядное, — включилась она в разговор, обращаясь к Каэтане своим слабым, бесцветным голосом. — А кстати, тебе не сказали, что меня видели накануне вечером на Прадо? Что я ехала в моей коляске с зажженным факелом?» Как всегда, желая быть ироничной, она слишком медлила, прежде чем вступить в разговор, ей не хватало остроты, поэтому она не могла удержать внимание присутствующих. Вот и на этот раз никто не обратил внимания на ее шутку, фраза упала в пустоту, Каэтана отделалась какими-то пустыми словами, было ясно, что она пропустила замечание Майте мимо ушей. А та снова почувствовала себя отвергнутой, лишней. Ее не замечали за этим столом, она была ничем, с ней не считались даже как с врагом. Она едва не ушла, ведь даже соседи по столу не смотрели в ее сторону, и это лишний раз подтверждало ужасное подозрение: она просто не существует для них, а если и существует, то лишь как предмет насмешек.
