— Всплыло одно любопытное дело, касающееся краснодеревщика Чиппендейла. Похоже, он тоже претендует на часть библиотеки. — Фоули стряхнул с чулка капельку грязи. — Помните эскизы столов и стульев, которые нашли рядом с телом Монтфорта?
Брадфилд кивнул.
— Чиппендейл утверждает, что они по праву принадлежат ему. Монтфорт одолжил ему денег на издание альбома, оставив эскизы у себя в качестве залога, а когда заем был выплачен, отказался их вернуть.
С губ Брадфилда сорвался невеселый смешок.
— Не понимаю, почему Монтфорта, а теперь и вас могут волновать каракули какого-то плотника. Отдайте их ему, если он порядочный человек; если нет, пошлите его к черту и сожгите его мазню! — вскричал он.
Фоули крепче обхватил пальцами подлокотники кресла.
— Брадфилд, вы должны понять, что эти эскизы для меня представляют такую же ценность, как для вас — ваш любимый охотничий пес. Я с удовольствием пополнил бы ими свою коллекцию. Но я также не чужд щепетильности и не опущусь до уровня Монтфорта. Я не отниму у человека то, что принадлежит ему по праву, так же как вы, полагаю, не станете красть чужую лошадь. Я просто хотел узнать, не упоминал ли при вас Монтфорт о том, что одалживал деньги Чиппендейлу. Суровый тон Фоули отрезвил Брадфилда.
— Он довольно часто говорил о Чиппендейле, хвастался его изделиями, жаловался, что тот тянет с библиотекой. Но эскизы… нет… о них я ничего не слышал. Черт побери, Фоули, да раз они уже у вас, оставьте их себе.
Фоули мрачно улыбнулся.
— На каком основании, если он является их законным владельцем?
— На том основании, что вы знатная персона, и ваше слово имеет больший вес, чем его, — с жаром отвечал Брадфилд. — Говорят, Чиппендейл — весьма амбициозная личность, стремится зарекомендовать себя джентльменом. По всей вероятности, он жалеет, что продал эскизы Монтфорту, и теперь хочет вернуть их себе задаром, чтобы предать еще раз. Не понимаю, почему вы не можете оставить их у себя.
Я вознегодовал, забыв про свою недавнюю неприязнь к хозяину. Как смеет Брадфилд обвинять его в бесчестности? Я хотел предложить Фоули, чтобы он показал Брадфилду документы, подтверждающие законность претензий Чиппендейла, но потом мне пришло в голову, что он, возможно, специально умалчивает о них и мне лучше не вмешиваться. Поэтому я сидел, прикусив язык, и молча пережевывал свою досаду на Брадфилда.
Чтобы отвлечься от их разговора, я вернулся мыслями к неприятному инциденту с Элис. Как же его уладить? Почему она не поверила мне, почему отказалась выслушать? Большинство женщин, с которыми я общался, охотно принимали мои объяснения (даже если они были далеки от истины), дабы сохранить чувство собственного достоинства. Но Элис была более импульсивна, менее сговорчива, и мне стало обидно, что она заподозрила меня — безо всяких на то причин — в развратной связи с мадам Тренти. Меня это задевало даже больше, чем безобразная болтовня Брадфилда.
Я на чем свет проклинал подлую мадам Тренти. Конечно, у Элис были все основания дурно отзываться о ней. Будучи актрисой, она жила в порочной атмосфере скандалов, сводничества и излишеств, но мне этот мир был чужд. Мадам Тренти меня не привлекала. Мне было хорошо и уютно в своей социальной среде. Мадам Тренти интересовала меня лишь в связи с информацией о Партридже. Я вдруг подумал, что мадам Тренти — весьма любопытная особа. В гостиной Чиппендейла она сверкала, как экзотический цветок на пустыре, и он принимал ее, словно герцогиню. И все же непонятно, почему он так преклоняется перед ней? Откуда у актрисы средства на столь роскошную дорогую мебель, которую он предлагает своим клиентам? Может, у нее есть тайный богатый покровитель, перед которым благоговеет Чиппендейл? Допустим, Тренти требовала, чтобы над ее секретером работал непременно Партридж, потому что считала его своим сыном (или утверждала, что он ее сын). Но почему Чиппендейл так переполошился, когда она упомянула о Партридже? Позавидовал его таланту? Вряд ли, ведь Партриджа уже не было в живых. Потому что Партридж представлял для него некую угрозу? Исключено. И вдруг меня осенило. Между Тренти и Чиппендейлом существует тайный сговор, о котором я не ведаю.
Размышляя над природой этой связи, я вдруг услышал странное бульканье, доносившееся из соседней комнаты. Из вежливости я делал вид, будто ничего не замечаю, но звуки продолжались, становились громче и вскоре переросли в отчаянные вопли. Наконец и Фоули услышал их.
— Что там происходит, Брадфилд? Кому-то плохо? — спросил он.
— Я же говорил вам, что у нас остановились Роберт с Элизабет.
— Они больны? — встревожился Фоули. — Кто это так страшно кричит?
Брадфилд добродушно улыбнулся.
— Забыл сказать. Как выяснилось, Роберт Монтфорт у нас хирург-любитель.
— Хирург?
— Я узнал это сегодня утром, когда один из моих слуг пожаловался на зубную боль. Роберт услышал его стенания и предложил сделать ему операцию бесплатно, когда тот освободится. За несколько минут до вашего приезда он вооружился скальпелем, Элизабет ассистирует ему. Судя по шуму, операция идет полным ходом. Пойдемте посмотрим. Это забавно.
Он вывел нас в сумрачный холл, и по черной лестнице мы втроем спустились в кухонные помещения. Небольшая комнатка, в которой чистили серебро, сейчас служила операционной. На столе, раздетый до пояса, лежал мужчина средних лет. Он был привязан в трех местах: его щиколотки, пояс и горло перетягивали кожаные ремешки. Рядом стояла початая бутылка бренди, возле нее — миска с жидкостью, в которой среди кровяных пятен плавал гнилой зуб. Когда мы вошли, Роберт Монтфорт, в заляпанном кровью кожаном фартуке, через медную воронку вливал в рот пациента бренди. Элизабет ассистировала ему, с помощью деревянного клина держа открытым рот бедолаги. Трудно было сказать, по своей ли охоте она взяла на себя роль помощницы, ибо, хоть вид у нее и был сосредоточенный, я заметил, что лицо ее бледно и невыразительно, будто она спала на ходу. Чего нельзя сказать о пациенте. Выпучив глаза, он скоблил зубами по дереву, словно взбесившееся животное; смесь крови, бренди и пенящейся слюны сочилась из уголков его рта и пузырилась из ноздрей.
— Ну, как успехи, Роберт? — спросил Брадфилд. — Я привел зрителей. Уже удалил?
— Удалил. — Глаза Роберта светились триумфом. — Только у этого олуха еще с десяток зубов, которые нужно вырвать, а он дрыгается, мешает мне оперировать. Элизабет не может его удержать.
Внезапно его взгляд упал на меня.
— А-а, Хопсон-плотник. У вас-то сил достаточно. Давайте-ка, держите его голову. Я закончу в два счета.
Я вновь глянул на больного, на миску и Роберта и почувствовал, что холодею — точь-в-точь как в тот день, когда обнаружил труп Монтфорта. Комната поплыла перед глазами, ноги стали ватными. Я попятился к двери, но уперся в грузную фигуру Брадфилда, приказавшего мне исполнять распоряжения Монтфорта.
Элизабет отошла от стола и жестом предложила мне занять ее место у головы несчастного слуги. Держа в одной руке скальпель, в другой — клещи, Роберт Монтфорт склонился над раскрытым ртом пациента. Цепенея от ужаса, я смотрел, как он надрезал десну, клещами схватил зуб и повернул его. Слуга застонал, забился в муках. Раздался отвратительный хруст, и зуб выскочил из десны. Роберт Монтфорт поднял его вверх, показывая всем. Торчащие корни были похожи на вытянутые в мольбе руки. Я почувствовал тошноту. Комната, голова слуги, стол, кровь — все посерело, слилось в единую темную массу. Ноги подо мной подкосились.
— Боже милостивый! Брадфилд! — словно откуда-то издалека услышал я голос Фоули. — Кажется, Хопсон в обмороке.
Очнулся я оттого, что Фоули шлепал меня по лицу и совал мне в ноздри флакончик с солями. Я закашлялся, приходя в себя.
— Ну же, Хопсон, вставайте, — говорил мне Фоули. — Мой кучер отвезет вас домой. По дороге я вам кое-что покажу. Не хотел отдавать раньше, знал, что вы можете расстроиться.
В голове моей еще не совсем прояснилось после обморока, поэтому я не придал должного значения его словам. Неуклюже поднявшись, я с помощью слуги доковылял до кареты. Фоули тем временем попрощался с Брадфилдами. Когда мы катили через парк, он вытащил свою золотую табакерку и открыл ее. Луч солнца, отразившийся от внутренней поверхности блестящей крышки, ударил мне прямо в глаза.
— Вы в полном сознании, Хопсон? — обратился ко мне Фоули.
Я прищурился от яркого света.
— Да, милорд. Сожалею, что упал в обморок… Он так мучился, весь в крови. Я не смог это вынести.
— Пустяки, — беспечно сказал Фоули. — Мне тоже это зрелище было неприятно, но я, в отличие от вас, предпочитаю не выказывать своих чувств. А теперь слушайте внимательно. Возможно, вы удивитесь, узнав, что среди вещей Партриджа мы нашли незапечатанное письмо, адресованное вам.
