Цыганский дом одиноко стоял на взгорье за Ярынью. Издалека был он похож на замок, украшенный коваными решетками, балконами и флюгерами, в виде скачущих в разные стороны лошадок. Позади дома был пристроен широкий двор, за ним выгон, со всех сторон огороженный поскотиной, где цыгане пасли своих коней и кобыл.
Никакого барыша лошади не приносили, но оставались рядом с домом, как символ будущих кочевий, без которых цыган — не цыган. Последнее время цыгане начисто забросили торговлю тряпками и косметикой и теперь, не особенно таясь, торговали «белым зельем». Цыганки «шовихани» регулярно навещали столицу, где их «черный глаз» и знание психологии глупых и нервных «горгио» немало способствовали процветанию оседлого табора. Обитатели дома пользовались дурной славой среди аборигенов. Уже одно то, что на окраине вымирающего и стремительно дичающего городка высился белокаменный особняк, настораживало и отвращало ярынцев, сохранивших остатки примитивной добропорядочности. Цыганские выселки были в глухой осаде, несмотря на то, что жили цыгане подчеркнуто законопослушно, тщательно оберегая свои племенные тайны.
Единственным «горгио» вызывающим уважение цыган, был не местный участковый Петров, а лесничий Алешка. Причиной тому стало забавное событие в ярынском лесу, оставившее глубокий след в местном фольклоре.
Известно, что цыгане с особым чувством относятся к двум живым существам: медведю и лошади.
Медвежья охота прежде была занятием опасным, почетным и в некотором роде необходимым. Еще сто лет назад медвежий род доставлял немало беспокойства жителям лесного края. Медведь и скотину задирал, и овес молочной спелости травил, пасеки громил, случалось, что и на людей шел. А теперь, когда и зверь измельчал, а человечишко и того паче, а убойная сила всех видов охотничьих вооружений выросла непомерно, превратилась медвежья охота в праздную, почти царскую утеху любимцев жизни.
О том, что в заказнике появился медведь, долгое время знал только Егорыч. Зверь был пуганый, человечьи тропы обходил далеко. Но верная примета медвежьего обиталища — разворошенные муравьиные кучи, свалки темного звериного назьма — попадались леснику все чаще.
В ярынский лес медведь пришел осенью и сразу после Покрова залег в берлогу, под выворотень. А по весне вывела медведица на первое солнце двух криволапых медвежат. Однажды во время обхода Алексей полюбопытствовал на громкое урчание и причмокивание в зарослях лесной черемухи. Привалившись спиной к обомшелой лесине, медведица совершенно по-человечьи кормила двух сосунков, придерживая их лапами, чтобы не скатились. Взгляд зверя, разнеженный и лукавый, растрогал Алексея.
Летом вокруг Ярыни частенько кружили вертолеты. Это губернское начальство любовалось красотой и необъятностью своих владений. Во время облета чей-то алчный глаз заметил сигающую через болото медведицу.
Жируя на летних ягодниках, медведица редко выходила за пределы болота. Вся живность пряталась от докучливого внимания человека среди непроходимых топей и бочагов. Подросшие медвежата все еще не отрывались от матери, и случись браконьерам завалить медведицу, детенышам — хана.
По первому снегу к Егорычу нагрянуло начальство из охотхозяйства. Кому-то невтерпеж было угостить столичных гостей «медвежьей охотой» в ярынских лесах. По всем документам выходило, что дело правое и леснику не отвертеться.
— Матку не выдавай, Алешенька, — безнадежно шептал старик. — Ей с малыми не уйти… Я уж им и про кабана и про косулю, не слышат! «Подавай, Егорыч, медведя и все тут!» «Да зачем вам, — спрашиваю, — медвежьего окорока отведать? Дык у него мясо несъедобное, червь в нем: трихина. Слыхали?»
— Что ты, батя, плачешь? Мне эту медведицу больше, чем себя, жаль.
— Жаль-то оно жаль, — через полчаса вновь заговорил старик, пряча глаза. — А тебе, Алеша, надо карьеру делать. Ты уж потрафь начальству-то, сейчас же тебя лесничим на мое место оформят.
Ранним сумрачным утром на выгоне позади избушки приземлился вертолет. Из него на снег вывалились затянутые в камуфляж охотники и свора рослых собак. Псы были неизвестной Алексею породы, буро-пегие, с жесткой торчащей шерстью, с золотисто-голубыми безжалостными глазами. Собаки сейчас же окружили Велту и принялись облаивать старуху. Последними из овального люка выпрыгнули две стройные девушки в ярких лыжных комбинезонах.
— Суки — элита, исключительно голубых кровей! Вязкие — что твоя смола, — похвалялся губернский Пал Палыч, прикомандированный к действу от самого «аппарата».
Гостей из Москвы было двое. Оба лощеные, поигрывающие литыми, не растраченными в трудах телами. Охотничья амуниция едва сходилась на тугих грудях и животах. По всему видно, на заимку прилетели не охотники, а любители выпить и после попозировать рядом с затравленной дичью. Предвидя все это, Алексей уже за полночь истопил баню, выстелили полок можжевельником.
Охотники цепочкой потянулись в лес. Болотистый грунт крепко промерз и хорошо держал тропу. Денек поначалу серенький постепенно налился светом, и лес запестрел красками. Алексей указал место, где ординарцам надлежало разбить лагерь.
Берлога была у заброшенной «военки» под высоким снежным наметом. Место это указал Алексею Егорыч. По всему выходило, что медведица сменила место зимовки и залегла у старой дороги.
Из-под сугроба курился едва заметный парок. Скважина затейливо обындевела. По этим признакам Алексей безошибочно угадывал звериные лежбища. Парило слабо, но дух был забористый, тяжелый.
Охотники слегка оробели. Их дрожь передалась собакам, и вся свора залилась нервным лаем. Гости начали наседать:
— Поднимай зверя!
— Собак не пускайте, порвет!
Алексей расставил номера, так, как научил Егорыч. Собаки сейчас же сцепились, затеяли драку и с гвалтом скрылись в лесу.
— Поднимай! — ревел Палыч. Потеряв терпение, он выпалил в сугроб из карабина. Застоявшиеся стрелки принялись палить без разбора. Над берлогой всплескивали темные фонтанчики.
— Не выходит медведь. Без собак не поднять, — едва стихла истеричная пальба, развел руками Алексей. — Что же ваши медалистки?
Промерзшие «номера» толкались вокруг берлоги до сумерек. Столичные охотники попеременно отходили в лагерь, чтобы погреться. Между чекушками и перекурами развлекали скучающих у костра девушек. Возвращались алые, повеселевшие, полные охотничьего азарта и неистощимых шуток над Палычем.
— Ничего не знаю, — разводил руками Алексей, — без собак не поднять матерого.
Озверевший Палыч подскочил к берлоге и выпалил в отверстие. На лицо и новенький камуфляж плеснули бурые брызги. Тухлая вонь расползлась в морозном воздухе.
— Что за?..
— Фекаль, — уважительно выразился Алексей, протягивая Палычу мятый платок. — Медвежья болезнь, слыхал о такой? Матерый со страху обгадился и не выходит.
— Во блин…
— Пойдем в лагерь, обмозгуем, что дальше делать.
На бивуаке промерзали дорогостоящие закуски, паюсная икра хрустела на зубах как стекло. Глотнув ледяной водки, Алексей крякнул и счастливо улыбнулся.
— Чего лыбишься, егерь?
Вдали разливался собачий лай и истеричный, навзрыд, визг.
— Что там у тебя такое?
— Лось, наверное, бродит.
— Медведь!!! — заверещал Палыч. — Стреляй, уйдет!
За деревьями мелькнула бурая, свалянная в колтуны шкура: медведица удирала крупным наметом. Значит, медалистки все же нашли логовище и самостоятельно выдавили еще не заснувшую медведицу.
Давясь недожеванной закуской, охотники похватали карабины и, увязая в снегу, ринулись по следам. Но зверь уходил одному ему известными тропами, играючи преодолевая высокие завалы и еще не вставшие под лед мелкие речушки.
Ближе к ночи собаки притрусили к костру, и, подрагивая, улеглись поближе к огню.
До утра гости парились в баньке, с визгом и хохотом купались в снегу. Палыч вовсю выслуживался и за банщика и за «поддавалу».
В избушке Алексей с наслаждением растянулся на печке.
Егорыч по-детски улыбался, жмурясь на свет коптилки, но не торопил с рассказом, все прочитав по блаженному лицу Алексея.
— Берлога сразу за поворотом оказалась, — устало рассказывал Алексей. — Все, как ты говорил, и амбразура, и пар, и запах…
— Эх, память… Вот ведь голова садовая, что в войну было, все помню, а что надысь запамятовал… Это ж по осени было: на повороте этом полуторка с конским навозом опрокинулась. Машину-то через день-другой вытащили, а навоз, стало быть, лежит, преет. От того и горячо было, и запашок густой.
Неизвестно какими путями эта удалая история просочилась в поселок и стала предметом бахвальства и местной гордости. Не в каждой дубраве бродит матерый. Медведь одним своим призрачным существованием будил неясные мечтания о вольной, дикой, насыщенной переживаниями жизни. И каждому хотелось, чтобы жил где-то в лесной глуши огромный сказочный зверь.
