— Едва покинув пристань, мы услышали, что в городе разразилась чума, и я возблагодарила Господа, что он в своем милосердии пощадил нас. У нас был хороший фрахт вниз по реке, что в эту пору случается редко; часть мы выгрузили в Кёльне и отправились дальше, к Роттердаму, где у отца был заключен контракт с поставщиками перца. Триста мешков пряностей для Пиркхаймера, сорок бочек водки и еще столько же мешков с сушеной рыбой — это хороший фрахт. Но накануне отплытия в Роттердам, когда груз уже был на борту, я позвала отца в каюту перекусить. Он не явился, и я вышла на палубу. Отец сидел на носу, на якорном ящике, чуть склонившись, будто отдыхал после работы. Он был мертв. Сердце.
Фридерика всхлипнула.
Леберехт подошел к ней и прижал ее к своей груди. Скорбь девушки была так близка ему, что он тоже дал волю слезам.
— Ты, должно быть, очень любила своего отца, — беспомощно произнес он.
— Да, — ответила Фридерика. — Он был мне и отцом, и матерью одновременно. — И после небольшой паузы добавила: — Отец получил морское погребение, как и желал. — Вздохнув, она продолжила свой рассказ: — И вот я стою одна-одинешенька в Роттердаме, с полностью загруженной баржей. Что мне было делать? Тут явился Эндрес, речник без фрахта, и вызвался доставить баржу в целости и сохранности вверх по реке. Мы быстро сговорились и отчалили. — Фридерика спрятала лицо в ладонях. — Мы еще не достигли немецких земель, как мне стало ясно, почему Эндрес остался без фрахта. Он пьянствовал, пытался украсть часть груза, а порой бывал таким пьяным, что не мог больше держать штурвал, Мне приходилось принимать самые решительные меры, чтобы не врезаться в другое судно. В таких ситуациях он налетал на меня и угрожал прыгнуть за борт. Я уже тогда могла бы понять, что и сама справилась бы с судном. Наконец он заявил, что отныне я его жена, и изнасиловал меня. Как только мы пришвартовались, он запер меня здесь, а сам пошел шататься по кабакам.
Фридерика распахнула блузу. В свете фонаря, свисавшего с низкого потолка, Леберехт разглядел багровые пятна на ее шее и груди.
— Почему же ты не выгнала этого малого? — спросил Леберехт.
— Не могу. Эндрес успел сообщить всем, что он мой муж и что мы поженились на реке. Я, видите ли, должна радоваться, что он меня не выгоняет! А еще этот хам утверждает, что он теперь собственник баржи, а я — его жена. Вроде бы так выходит по морскому праву.
Леберехт покачал головой.
Совсем иначе представлял он себе встречу с девушкой. С радостью простил бы он ей все знакомства с мужчинами, особенно теперь, после того как исчез Карвакки. Но как же ей помочь? Какой шаловливой, веселой девчонкой была когда-то Фридерика! А сейчас? Печальная, униженная, беспомощная…
Он так погрузился в свои мысли, что даже не заметил, как Фридерика зашла сзади, обвила его руками, откинула в сторону свои длинные волосы и поцеловала его в затылок. Он наслаждался теплом ее губ.
— Его здесь больше нет, — неожиданно сказал Леберехт, — Карвакки бежал от инквизиции в Италию.
Новость, похоже, совсем не тронула девушку, и она продолжала свои ласки.
— Хм, — только и произнесла Фридерика.
— Они разбили статуи в его доме. Инквизитор решил, что они как две капли воды похожи на "Еву" из собора, а их наготу он воспринял как богохульство. — Леберехт обернулся и заглянул Фридерике в лицо.
— Он любил только свои скульптуры, не меня, — с грустью промолвила она. — Этот человек всегда ставил искусство превыше всего, даже своих чувств. Мне кажется, он не способен любить женщину. Он может любить только то, что создал сам. Свои творения он действительно обожал.
Леберехт задумался. Как она права! Такова была другая сторона Карвакки, его наставника.
Дождь стих, но река шумела сильнее, чем когда-либо. Леберехт слышал, как натужно кряхтела старая баржа, а штурвал издавал визгливые звуки, похожие на те, что издает кошка, которой прищемили хвост.
— Он убьет меня, если застанет тебя здесь, — испуганно произнесла девушка.
Леберехт поднялся.
— Взгляни на мои руки. Я сверну ему шею! Если бы только я знал, как помочь тебе!
Фридерика расплакалась.
— Но ведь он — мой муж!
Леберехт выглянул в окошко. У кранов пристани было безлюдно. На другом берегу лаяли собаки.
— Ты любишь его? — спросил Леберехт.
Девушка не ответила. Она сидела, уставившись на стертые половицы, и всхлипывала.
— Ах вот оно что, — пробормотал Леберехт, заметив, что она не смеет поднять глаз. Ему самому вдруг захотелось завыть. Если Фридерика не хочет избавляться от этого распутника, то ей никто не поможет. "Какие непостижимые создания Божьи, эти женщины, — подумал он. — Мужчины штабелями падают к их ногам, боготворят их, готовы доставать им звезды с небес, а они выбирают того, кто их колотит. Как говорили римляне: "Amare et sapere vix deo conceditur".[44]
Прощаясь, Леберехт смотрел в сторону; он не хотел, чтобы она видела его слезы.
— Сколько еще ты здесь пробудешь? — осведомился он, задержавшись в дверях.
— Я не знаю. У нас до сих пор нет фрахта. — И тихо добавила: — Приходи еще, пожалуйста!
В ту августовскую субботу, после работы, Леберехт направился из строительного барака домой, чтобы смыть с себя пыль. Вдова Ауэрсвальд трогательно заботилась о нем, ухаживая, как за родным сыном, так что подчас эта материнская забота казалась ему даже чрезмерной. На первом этаже, рядом с кухней, она устроила для своего жильца что-то вроде купальни с деревянным ушатом и взялась дважды в неделю менять воду для купания (холодную, конечно). Это доставляло массу хлопот, ведь каждое ведро воды приходилось тащить от колодца на Отмели, что был в ста шагах от дома.
Смыв пыль и освежившись, Леберехт отправился в монастырь бенедиктинцев, сопровождаемый увещеваниями верной квартирной хозяйки не возвращаться опять так поздно.
Конечно, после тяжелого рабочего дня занятия были для Леберехта большой нагрузкой, а потому часто, вернувшись из аббатства, он, совершенно обессиленный, валился на кровать, не снимая платья, и сразу засыпал. Однако он скорее отказался бы от своего ремесла каменотеса, чем от этих занятий.
Треволнения последних недель в большей степени, чем хотелось бы, помешали ему исследовать послание отца в библиотеке аббатства. С тех пор как Леберехт поверил в определенные закономерности (его отцу и в самом деле нравились таинственные игры в прятки), его imprimus[45] мучил вопрос, зачем тот избрал столь странный способ для передачи своего послания, ведь существовал риск, что сын не обратит внимания на этот намек; secundo[46] его занимал вопрос, каков был смысл этого послания. Между тем у Леберехта сложились почти дружеские отношения с монахами Михельсберга. Братья считали умного подмастерья-каменотеса одним из своих, а аббат Люций втайне надеялся, что Леберехт еще может вступить в Ordo Sancti Benedict.[47] Лютгер, как и прежде, занимался с Леберехтом древними языками и античной философией, в то время как в брате Эммераме юноша нашел превосходного преподавателя естественных наук, геометрии и науки о звездах.
Но ни Лютгеру, с которым они ночами пьянствовали в "Кружке" и вели дискуссии о Боге и мире, ни дряхлому Эммераму, который больше не покидал аббатства (по собственному признанию монаха, из-за возраста), Леберехт не отважился довериться. Слишком часто во время чумы он видел, как те, кого почитали едва ли не святыми, обращались вдруг в чертей. Мир и благочестие, царившие во всех коридорах и залах аббатства, не вводили его в заблуждение.
Конечно же, Леберехт не стал сообщать монахам о том, что его вызывали к архиепископу и задавали там каверзные вопросы. Однако теперь он входил в аббатство не через центральные ворота, как прежде, а предпочитал утомительный подъем по ступеням от реки к саду, чтобы оттуда, никем не замеченным, пробраться к задней калитке, ведущей в монастырь, а уже затем — через внутренний двор — к библиотеке. Он чувствовал, что за ним наблюдают.
Поиски опасной книги были подобны путешествию, полному приключений. Они вели сквозь пространство и время, от земли к небесам, от Адама и Евы к тому времени, которое еще не пришло, то есть к будущему. С чего же начать? Tertia arca, по непонятным причинам интересовавшая его отца, вмещала около пятисот книг от пола и до самых сводов, причем порядок их размещения был такой же, как и на прочих arcae, где книги по отдельным отраслям науки и теории располагались не вертикально, по соседству друг с другом, а горизонтально, слоями — друг над другом. И этот порядок определялся не датой издания книги и ее ценностью, но форматом, так что самые большие книги располагались внизу, а меньшие — над ними.
