Поручик Селиванов, помогая себе зубами, перетянул раненую руку куском ткани, оторванной от рубахи. Каким-то чудом роте удалось отбить еще одну атаку махновцев, соседняя рота тоже держалась из последних сил. Во время атаки ему приходилось не столько стрелять по цепи противника, сколько следить, чтобы не разбежалась присланная ему на подмогу гражданская шваль. Молодец Стеклов! Хороший офицер, когда надо, рявкнул на свою инвалидную команду и даже «наганом» пригрозил, чтобы они поняли – сейчас для них безопаснее сидеть в окопе и отстреливаться, а не удирать по открытому полю под пулями махновцев и собственных офицеров, которые шутить не будут.
Неужели опять? Снова впереди показалась черная цепь махновцев. При виде этого зрелища барин в тяжелой шубе заверещал, как поросенок, и полез из окопа – прочь, в сторону города.
– Стой, сволочь! – яростно крикнул Селиванов и передернул затвор винтовки. – Стой, скотина, стрелять буду!
Барин, ополоумевший от страха, ничего уже не слышал и не соображал. Он только дико повизгивал и полз на бруствер, съезжая обратно по скользкой глинистой земле.
Селиванов вскинул винтовку и выстрелил над головой дезертира. Тот грохнулся на дно окопа, глаза у него были белые от страха, но визжать перестал. Селиванов как следует тряхнул его за воротник шубы, вложил винтовку в руки и повернул в сторону врага:
– Стреляй, скотина! И не в воздух, мразь, а в махновцев! Иначе сдохнешь – или они тебя убьют, или я, что, впрочем, тебе будет уже безразлично!
Махновская цепь приближалась. Пули циркали над краем бруствера – нет звука отвратительнее для солдатского уха. Селиванов посмотрел на правый фланг своей роты и увидел, как падает навзничь штабс-капитан Стеклов.
«Все, теперь уже точно все. Эту атаку мы не отобьем». Подумав так, Селиванов ощутил вдруг странный покой. Теперь уже все равно, совершенно все равно, что будет, – ведь это уже конец… Только повинуясь многолетней солдатской привычке, он продолжал заряжать винтовку, наводить на вражескую цепь и стрелять, стрелять, стрелять…
Вдруг что-то изменилось. Какой-то новый звук дошел до его отупевшего, приглушенного, словно под наркозом находящегося сознания. Приподняв голову над бруствером, поручик оглянулся. Со стороны города подходил железнодорожный состав. Неужели пришло наконец подкрепление?
Поезд остановился в полуверсте от позиции. Отъехали в сторону раздвижные двери теплушек, и из вагонов начали выталкивать оседланных лошадей.
Кони скатывались по насыпи и вставали на ноги, отряхиваясь. Следом за лошадьми на насыпь выпрыгивали терские казаки Шкуро, выглядевшие свирепыми дикарями в своих папахах из волчьего меха. Они быстро ловили своих лошадей, поправляли седла и строились, готовясь к бою.
Поручик Селиванов первый раз видел такой способ выгрузки и с удивлением убедился, что ни одна лошадь не покалечилась, не сломала ног. Усмехнувшись, он вспомнил Толстого, у которого Вронский, неудачно сев в седло, сломал хребет своей лошади Фру-Фру. На самом деле это невозможно, лошадь – очень сильное животное, с крепкими костями.
Казачьи сотни выстроились, вперед выехал знаменосец с известным каждому в армии стягом разбойничьей дивизии Шкуро – волчьей шкурой на древке. Раздалась четкая команда, и казаки пошли в атаку. Махновские цепи, смешавшись, побежали назад, к своим…
– Ну, инвалидная команда! – весело крикнул Селиванов, поворачиваясь к своему окопу. – Считай, повезло, выжили!
Он хлопнул по плечу привалившегося к брустверу барина в шубе. От удара тот потерял равновесие и завалился на спину у ног поручика. Селиванов помрачнел: во лбу барина зияла черная дырка. В самом конце боя несчастный штафирка поймал шальную пулю.
Переброшенные по приказу Май-Маевского с фронта казаки быстро решили исход дела – покрошили махновцев в капусту, а уцелевших отогнали далеко от города. Через два часа их погрузили обратно в эшелон и отправили снова на фронт против красных. Владимир Зенонович Май-Маевский очень часто применял такой прием – имея гораздо меньше войск, чем противник, он перебрасывал части по рокадной[15] железной дороге с одного участка фронта на другой, так что один и тот же полк мог принимать участие в двух-трех боях в один день.
Он видел перед глазами только ее залитое слезами лицо. Она то отстранялась от него, чтобы рассмотреть получше, и с болью замечала преждевременные морщины, горечь в глазах, то снова прятала лицо у него на груди и сотрясалась от рыданий. Здесь, в старой риге на окраине города, они нашли себе пристанище. Оставаться так близко к городу было опасно, но пришлось остановиться, потому что Варя совсем обессилела, да и Борис от голода и переживаний был не в лучшей форме. Саенко оставил их ненадолго, чтобы поискать воды.
– Я никогда не думала, что встречу тебя снова, я считала, что потеряла тебя навсегда, – бормотала Варя сквозь слезы.
– Я искал, искал тебя, родная моя. – Борис почувствовал, что в глазах защипало. – Был в Горенках, но там все разграблено. Потом поехал на юг, был в Крыму – в Ялте, в Феодосии… Потом пошел в Добрармию, но никогда я не терял надежды.
Она снова прижалась к нему, как в детстве, когда он утешал ее в мелких горестях и обидах. Как давно это было! Только сейчас Борис почувствовал, как же он был одинок все эти годы, как не хватало ему родного, близкого человека. Теперь словно распрямилась у него в душе туго сжатая пружина. Он еще не полностью осознал, что держит в объятиях свою сестру, чудом найденную, а уже в сердце его закрался страх ее снова потерять.
– Но как же, как же ты оказалась там, у красных? – спросил он.
– Ты не понимаешь… – Она опустила голову. – Я сама не понимаю. Конечно, это получилось случайно. Сергей… он фактически меня спас, не знаю почему, скорее всего это был порыв. Он вообще был, – она проглотила комок в горле, – он был… человеком порывов.
– Я понял, – процедил Борис, не обратив внимания, что сестра употребила местоимение «был», – имел удовольствие беседовать с твоим… Кто он тебе?
– Никто, – печально молвила Варя, – теперь – никто. Он отбил меня у пьяных солдат. Батумский полк восстал в Киеве…
– Ты была в Киеве? – удивленно перебил Борис. – Как тебя туда занесло?
– Когда умерла тетя Аглая – от тифа, я встретила папиных знакомых. Помнишь Романовских – Александра Федоровича, а у жены еще такое имя – Неонила?
– Помню, – угрюмо пробормотал Борис, он не хотел сейчас говорить Варе, что Романовского вместе с женой зарезали в Феодосии бандиты из-за бриллиантового кулона.
– Мы случайно встретились, они взяли меня с собой и собирались в Крым. А потом как-то в Киеве разминулись, в общем, то ли они меня не дождались, то ли просто обстоятельства так сложились, я осталась одна… Там солдаты взбунтовались, захватили склады со спиртом. В общем, они перепились все, хватали женщин прямо на улицах и тащили в казармы. – Варя отвернулась от Бориса и заговорила глухо: – В Багумский полк послали агитаторов, только солдаты всех убили, оставили одного – Черкиза, потому что им нравилось, как он говорил про всеобщую мировую революцию. Они отвлеклись от водки и бросили женщин… надо полагать, на время. Должна сказать, – усмехнулась Варя, – что я тоже чуть не заслушалась. Говорить он умел красиво.
Опять Борис не обратил внимания на то, что Варя употребляет в применении к Черкизу только прошедшее время.
– И вот, пока он говорил, – продолжала сестра, – в казармы подоспели красные курсанты, которых срочно подняли под ружье и направили на ликвидацию мятежа. А самого главного предводителя солдат Сергей застрелил из «нагана». А потом взял меня с собой, не знаю почему.
– Из жалости, – буркнул Борис.
– Нет, чувства жалости он никогда и ни к кому не испытывал, – живо возразила Варя. – Скорее всего он просто упивался своей смелостью – один вышел против пьяной толпы обозленных вооруженных солдат. А я была там и видела его триумф. Ему захотелось иметь рядом человека, который видел его в такой момент.
Варвара вытерла слезы и отодвинулась подальше от Бориса.
– Знаешь, а ведь я почти научилась его любить, – заговорила она удивленно. – Ведь он почти убедил меня, что ничему старому – никаким чувствам и отношениям не место в новом мире. Это не важно, что сейчас нет пока еще никакого нового мира, главное, говорил он, – это измениться самим… Он был романтиком революции…
– Сволочью он был первостатейной, – не выдержал Борис, – десятками, а то и сотнями отправлял людей на расстрел. Там, в депо, половина по его приказу сидели, смерти ждали.
– Я поняла это позже, я ведь не знала, чем он занимается, – согласилась Варя. – Но он говорил, что его послала партия, что он не может не выполнить приказа, что если он откажется от работы в ЧК, то этим предаст революцию.
– Это партия заставляла его вести долгие беседы с арестованными, давать людям надежду на избавление от смерти, а потом отнимать эту надежду и упиваться их отчаянием?
