Старик был упрям и прямолинеен. Все, что касалось его профессии, было неприкасаемо. Как бы хотелось вытряхнуть все, что скрывалось в кожаной папке, прочесть и узнать, с чем предстоит иметь дело. Это было так же невозможно, как заглянуть в будущее. Ванзаров не боялся суда за самоуправство, старика он мог скрутить одной левой. Он мог вскрыть все конверты и узнать их содержимое. Все это не составило бы большого труда. Куда труднее было другое: он не мог позволить себе такого. Это значило растоптать закон, который он старался защищать. С одной стороны, была бы очевидная выгода для расследования и быстрый результат. С другой – он перестал бы уважать себя. Превратиться в подобие Францевича совершенно недопустимо. Никакие выгоды следствия не стоят чести, как глупо это ни покажется.
Большая подлость недопустима. Но маленькая хитрость – вполне.
– Я вам тайну одну раскрою, – сказал Ванзаров и затаил дыхание, ожидая, что из этого выйдет. Надавить на больную мозоль можно, если знать, где она находится. У Игнатьева мозоль располагалась в зоне любопытства.
За дверью было тихо. Неужели старик переборет себя? Другой мозоли у него не имелось. К счастью, замок крякнул, Игнатьев стоял на пороге, перекрывая собой проем. Как ни смешно это выглядело.
– Какую тайну? – спросил он строго, как учитель нерадивого ученика.
– Что я здесь делаю, – ответил Ванзаров.
– Тоже мне – тайна… – Нотариус колебался отчаянно. – А что вы здесь делаете?
– Скажу, если не будем стоять на пороге…
Одолев колебания, Игнатьев посторонился. Ванзаров плотно затворил за собой дверь.
– Туда… – ему указали папку на столе, – …и не думайте смотреть. И шутки шутить не вздумайте…
– Даю вам слово, – сказал Ванзаров.
Этого оказалось достаточно. Игнатьев успокоился.
– Давайте уже, что за дело вас привело? Каким ветром принесло?
Ванзаров повел себя странно: повернулся лицом к двери и протянул нотариусу руки, сложенные за спиной.
– Что вы делаете? – растерянно спросил Игнатьев.
– Жду, когда будете готовы…
– К чему я буду готов?
– Владимир Петрович, если мне верите, достаньте документ, который прочитали утром, и только после этого прикажите повернуться. Я взгляну на буквы и сразу отвернусь. Никаких вольностей не позволю. Меня интересует только почерк. Документ ни на секунду не выйдет из ваших рук. Прошу вас об этой милости. Если нет, тут же выйду из номера… Поступайте как сочтете нужным. Я со всем согласен заранее.
Не ожидая подобного сюрприза, нотариус не знал, как поступить. Ему страшно хотелось знать, в чем тут копается Ванзаров. Но сделать шаг к нарушению закона было куда страшнее. Впрочем, какое нарушение? Документ оглашен, тайны он не составляет. А почерк ни на что не влияет.
Приглядывая за гостем, послушно стоящим лицом к двери, Игнатьев вынул заветный листок и подошел на расстояние вытянутой руки.
– Насладитесь, – сказал он.
Ванзаров повернулся, от чего сердце Игнатьева чуток ойкнуло, присмотрелся и вернулся в позу арестанта.
– Благодарю, я увидел все, что было нужно, – сказал он глухо в дверное полотно.
С таким клиентом приятно было иметь дело. Игнатьев тщательно вернул все на место и потребовал самый подробный отчет. Который заслужил с некоторым риском. Хотя какой риск, когда имеешь дело с благородным человеком.
– Вчера утром мне было доставлено письмо, – начал Ванзаров. – Меня просили оказать помощь. А именно: спасти от смерти человека. Для этого надо было приехать сюда – в сестрорецкий «Курорт». За эту миссию мне полагалась немалая сумма. Только автор письма забыл написать, кто он. Резонно полагая, что господин в опасности даст о себе знать, я прибыл сюда. Однако никто из гостей не подал вида, что хочет иметь со мной дело. Вчера вечером перед турниром у меня в номере оказалось письмо, обещавшее скорую встречу с адресатом…
Игнатьев ждал продолжения, но его не последовало.
– И что в этом такого таинственного? – наконец не выдержал он паузы.
– Почерк моего письма и того, что вы вложили сейчас в конверт, – идентичен. Сложно спутать: идеальная каллиграфия. Само завещание составляли вы собственноручно…
– Да-да, разумеется, – пробормотал нотариус, не заметив, что сболтнул ценные сведения. – И что же получается…
– Получается, что мистер Маверик даже бровью не повел, чтобы привлечь меня для своей защиты, за которую заплатил изрядно. Я готов был сидеть у его двери псом, как вы видели. Добавлю, что до вчерашнего утра я слыхом не слыхивал об этом ныне покойном господине. А вот он ссылался на людей, которым я имел честь помогать…
– Да, вот это загадка…
Игнатьев смаковал тайну, как знаток – хорошее вино. В тайнах он знал толк.
– Что все это значит?
– Вторая причина, которая мешает мне указать на убийцу, – ответил Ванзаров.
– Вы знаете, кто убийца?!
– Знаю, – последовал твердый ответ.
– Огласите его вечером?
– Ни в коем случае…
Кажется, Игнатьев рисковал лопнуть от вскипевшего любопытства.
– Но почему?!
– В этом нет никакого смысла. Маверику, или Кторову, уже все равно, а прямых доказательств у меня нет. Только выводы. И я не знаю, как он это сделал.
– Вы можете получить его наследство!
– Зачем оно мне…
– Но как же… – Игнатьев запнулся, словно у него был великолепный шанс потратить миллионы, только самих миллионов не нашлось под рукой.
– Вопрос не в том, кто убил американца, куда важнее, какой сюрприз приготовлен в следующих конвертах, – сказал Ванзаров и поспешил успокоить нотариуса: – Но прикасаться к ним мы не посмеем…
Он еще хотел добавить «хотя это могло спасти чью-то жизнь», но дразнить было излишние. Нотариус мог еще пригодиться.
– Не смею злоупотреблять вашим гостеприимством, – Ванзаров поклонился.
Игнатьев по-стариковски вцепился ему в локоть.
– Родион Георгиевич, голубчик, ну, может, шепнете или намекнете легонько, кто убийца? Места себе не найду…
– Рад бы, Владимир Петрович, но не могу. Мои тайны стерегут не хуже ваших…
– Кто стережет?!
– Госпожа психологика. Беспощадная дама…
С тем Ванзаров и вышел. Хребтом и интуицией он ощущал, как нотариус вскипает от страстного любопытства. Нет ничего опаснее неудовлетворенной страсти…
Идея охотится на разум человека, как кошка на голубя. Затаившись и подрагивая кончиком хвоста, ждет, когда глупая птица подойдет поближе, чтобы одним броском вцепиться в шею и уже не отпускать. Не прошло и часа, как жители пансиона, мирно разошедшиеся кто куда, стали незаметно собираться стаей. В читальне курзала появились Стрепетовы, старательно делая вид, что ничем не заняты. Месье Пуйрот был тут как тут. Актер Меркумов заглянул, улыбнулся всем и принялся разгуливать по залу. Господин Веронин с дамами и Марго зачем-то пришли раньше времени. Навлоцкий держался от них подальше и не реагировал на знаки товарища. Господа и дамы старательно делали вид, что убивают время. При этом каждый следил за каждым, надеясь угадать убийцу и первым сорвать куш.
Доктор Могилевский невольно подмечал, что непротопленное помещение нагревается злобой и подозрительностью. Он еще пытался шутить и тормошить гостей, но на него мало кто обращал внимание. Напряжение росло, его уже можно было ощущать физически. Казалось, вот-вот что-то случится. А когда многим людям кажется, что что-то случится, это непременно случается. Из гостиной послышались сдавленные крики и глухой удар. Разрываясь между страхом и долгом врача, Могилевский выбрал худшее и с колотящимся сердцем бросился в соседнее помещение. То, что предстало перед ним, было столь ужасно и мерзко, что доктор потерял остатки страха. Иногда геройство бывает бесполезным. Вместо того чтобы помочь, он сам оказался жертвой. Поднявшись с пола и держась за ушибленную скулу, он обратился к тем, кто столпился в дверном проеме.
– Господа, вы же не звери! Остановите его! Это омерзительно!
На его призыв никто не ответил. Только Меркумов сделал шажок вперед, прикинул свои силы и отступил. Прочие с жадным и завистливым интересом наблюдали, чем это кончится. Они, как стая, готовы были броситься на жертву. Порыв сдерживал более сильный и удачливый хищник. Ему завидовали и боялись, жалея, что он оказался ловчее, быстрее, сильнее.
Ничего подобного стены эти, привыкшие к нервным людям, до сей поры не видели. Доктор не знал, что делать. Еще немного, и произойдет непоправимое. Нужна была помощь, но взяться ей неоткуда. Спасение он увидел в окне. Спасение только что вышло из пансиона и озиралось по сторонам. Не теряя драгоценные секунды, Могилевский бросился на улицу, стал размахивать руками и вопить, как принято вести себя жертвам, выброшенным на пустынном острове. Призыв его был услышан.
Лицо камердинера обрело глубоко пунцовый оттенок, глаза вылезли из орбит, рот бесполезно хватал тонкую струйку воздуха, которой хватало, чтобы не задохнуться. Душили его профессионально. Шелковый галстук стал удавкой, которая закручивала винтом воротник сорочки. Ни скинуть, ни вырваться невозможно. Лотошкин трепыхался, но от этого терял силы и задыхался окончательно. Он уже не мог дрыгать ногами, обмяк и не пытался скинуть колено, которое воткнулось ему в грудь и прижимало к полу. Взгляд его уперся в отверстие ствола, наставленное прямиком в лоб. От него требовали признания. Лотошкину так страшно было умирать от удушья, что он уже готов был согласиться с чем угодно. Он помнил, что завещание давало легкий выбор: представить убийцу живым или мертвым.
