— Ну давай, парень, жми. Неужто позволишь, чтобы Джеймсон одержал над тобой верх?
Из чего я заключил, что Фезерби поставил (по глупости) трехпенсовик на более молодого и слабого соперника — бледного тщедушного юнца с сальными волосами и прыщавой кожей.
— Не на того поставил, Фезерби, любой подтвердит, — прокряхтел Джеймсон, здоровый детина с лоснящимся, как колокол, лицом, и тут же повалил руку соперника на стол.
— Как дела, Фезерби? — спросил я, плеснув в его кружку пива из кувшина, который принесли по моему указанию.
Он сдержанно кивнул, ворча, что такого нечестного поединка он еще не видывал, и отхлебнул из кружки большой глоток, словно испугался, как бы я не пожалел о своей щедрости.
— Не очень хорошо, мистер Хопсон. Мало находится желающих угостить меня. Наоборот, все так и норовят увести кружку из-под носа. Вон, как они. — Морщась, он глянул на возчиков, минуту назад гнувших друг другу руки. Теперь они болтали, как лучшие друзья.
Я кивком показал на почти пустую кружку.
— Будет тебе еще пиво. А также шестипенсовик на ужин, если кое-что вспомнишь.
Фезерби поставил кружку и сосредоточил на мне все свое внимание.
— Валяй, — икнул он. — Что-нибудь про мисс Гудчайлд?
— Не угадал, — резко сказал я. — Мне нужны сведения о Партридже.
— А это кто?
— Мастеровой. Тот, что ушел от Чиппендейла.
— Ты уже пытал меня про него. Я сказал, что ничего о нем не знаю.
— Возможно, тебе известно больше, чем ты сам о том догадываешься.
— Как так?
— Несколько недель назад Чиппендейл поручил тебе перевезти ящик с инструментами, так?
— Ящик с инструментами? — Указательным пальцем Фезерби поковырялся в волосатом ухе. — Память у меня теперь не то, что раньше, мистер Хопсон.
— Так напряги ее, черт бы тебя побрал. Большой тяжелый сундук, черного цвета. Такой трудно не запомнить.
— С веревочными ручками?
— Да, с веревочными ручками. Значит, помнишь?
— Чуть все ладони мне не протер до костей… пришлось парня какого-то просить, чтоб помог мне взвалить его на повозку, и то еле управились. Он настоял, чтобы я пришел после восьми…
— Кто «он»?
Фезерби закатил глаза, удивляясь моей недогадливости.
— Твой хозяин — господин Чиппендейл. Сказал мне прийти попозже, когда в мастерской будет пусто… чтоб никому не мешать.
— А еще что сказал?
— Что сундук нужно увезти, потому что его владелец уволился. Наказал никому не говорить, куда я его отвез. — Он улыбнулся, обнажив десны, из которых торчали всего три сломанных зуба.
— И куда же ты его отвез?
— Я ж говорю: это секрет.
Я положил на стол монету в шесть пенсов.
— Никто не узнает, что ты проболтался.
Соблазн был слишком велик. Фезерби попробовал монету на зуб и убрал ее в карман.
— Это было самое ужасное. Он дал адрес каких-то комнат во дворе возле Флита.[14] Настоял, чтобы я ехал туда в тот же вечер. Немедленно. Пригрозил, что иначе не заплатит и вообще больше не даст работу.
— Объяснил почему?
— Я не спрашивал.
— И ты отвез?
— Думаешь, я посмел бы ослушаться после всех его угроз? — Он покачал головой: что за тупица сидит перед ним? — Ну и местечко, скажу тебе. Ужас. Последнюю часть дороги пришлось сундук на горбу тащить.
— Можешь найти туда дорогу?
— Ты что, не слышал? Мне запрещено. Да я и сам туда ни за что не поеду. Там один сброд живет. Вмиг разденут, да и еще и горло перережут. Я тогда еле ноги унес. Больше не хочу искушать судьбу.
— Фезерби, для меня это очень важно. Заплачу тебе шиллинг, если отвезешь меня туда.
С лица Фезерби не сходило упрямое выражение.
— Два шиллинга. Больше предлагать не стану.
Он помолчал, потом тяжело вздохнул и, схватив пустую кружку, тоскливо посмотрел в нее.
— Два шиллинга, но сначала ужин.
— По рукам. А теперь мне нужно поговорить с мисс Гудчайлд. Вот тебе три пенса на ужин. Примерно через час жди меня на лесном дворе. — Я вышел из таверны, а он принялся глодать хлеб с куском жирной баранины.
Не знаю, чем было вызвано мое внезапное решение навестить Элис. Накануне она недвусмысленно выразила мне свое неудовольствие, и у меня не было причин полагать, что в ее чувствах произошла перемена. Но каждый раз, когда я думал о нашей последней встрече, в мыслях у меня возникал сумбур. Ее сердитые слова не давали мне покоя; всю ночь и весь день они звучали у меня в голове. Мне нестерпимо хотелось заделать трещину, возникшую между нами, объясниться с ней, посвятить ее во все, что случилось со вчерашнего дня. Но почему я решил, что она примет меня? Почему мне столь дорого ее мнение, когда она доказала, что не более рассудительна, чем капризная взбалмошная девица? Я вспомнил пылкую простодушную Молли Буллок. Вчера она пригласила меня в свою постель, а я отказался, сославшись на то, что ушибся и у меня болит голова, хотя на самом деле я просто был в смятении оттого, что получил нагоняй от Элис Гудчайлд.
Итак, я быстрым шагом прошел по Стрэнду и свернул на узкую улочку, которая вела к ее дому. Подходя к крыльцу, я увидел в окне передней гостиной желтое пятно мерцающей свечи. Я смело постучал, стараясь смотреть перед собой, а не на тени в окне, заколыхавшиеся в ответ на мой стук. Дома ли она? Выйдет ли ко мне? Мне показалось, что сквозь мутное стекло я различил женский силуэт. За дверью послышались шаги, и голос — ее голос — спросил:
— Кто там?
— Натаниел Хопсон.
Она долго не отзывалась, казалось, целую вечность. Потом дверь приотворилась, и я углядел в щели полоску ее лица.
Элис открыла дверь пошире. Убедившись, что это и в самом деле я, она вскинула подбородок и выпрямилась, словно готовящаяся ужалить змея.
— Разве вы не поняли, что я сказала вчера? Я не желаю принимать вас по вопросам личного характера. — Она произнесла это надменным тоном, который мог бы смутить и более самоуверенных, чем я, мужчин, но я не собирался отступать.
— Я понял вас, мисс Гудчайлд, и все же считаю своим долгом объясниться. Мне понятны мотивы ваших поступков, но смею утверждать, что ваши выводы необоснованны. Я глубоко сожалею о нашей размолвке и искренне желаю уладить недоразумение, поэтому умоляю выслушать меня. К тому же я высоко ценю ваше мнение, а у меня появилось много новостей.
Она молчала, а я неловко топтался на пороге в ожидании приговора. Как она решит?
— Почему вы думаете, будто я стану слушать их?
— Я верю в вашу доброту… ум… любознательность…
Она заморгала и прикусила щеку. Мне вдруг показалось, что она даже немного оробела.
— Если я и позволю вам войти, то вовсе не потому, что во мне ослабла решимость держаться от вас подальше. Просто вчера я забыла вам кое-что сообщить. И разговор мы будем вести на моих условиях.
— Я согласен.
— Вы должны объяснить ваше вчерашнее поведение. В сущности, мне это все равно, и, признаюсь, я сама не понимаю, зачем спрашиваю. Ибо, как я уже сказала, я намерена держаться от вас подальше.
Во мне затеплилась надежда. Может, она разозлилась на меня, потому что я ей небезразличен?.. Или я обольщаюсь?
— Разве я не сказал, что хочу все объяснить? Я только прошу, чтобы вы выслушали меня. Уверяю вас, когда вам станет известно, как все было, вы от души посмеетесь — как и я.
Сохраняя настороженный вид, она распахнула дверь и пригласила меня войти. Теперь, когда у меня появилась возможность рассмотреть ее, я отметил, что она стала бледнее и нервничает больше обычного, но не знал из-за чего: возможно, из-за ссоры со мной, а может, и нет.
В гостиной царил знакомый беспорядок. На столе и на полу лежали бумаги, стояли тарелки и кружки. Ричард, ее брат, был дома. Он кивком поприветствовал меня и, вероятно, почувствовав, что нам нужно поговорить наедине, удалился на кухню, где стал греметь горшками и кастрюлями.
— Ну? — произнесла она, едва дверь за ним закрылась.
— Позволите присесть? — спросил я, стараясь придать голосу твердость, хотя уверенности не чувствовал.
Она нахмурилась.
— Что ж, присаживайтесь. Только не вздумайте устраиваться, как у себя дома, — сразу выкладывайте то, что хотели рассказать.
В нескольких словах я описал ей свой визит к мадам Тренти — как какой-то сумасшедший возница чуть не переехал меня, как Тренти сообщила мне, будто бы Партридж — ее сын. Элис слушала меня со скептическим выражением на лице.
— Головорезы… мчащаяся карета… это уже не сказки, а полная чушь, — презрительно бросила она.
Я почувствовал себя полнейшим идиотом.
— Есть факты, подтверждающие заявление мадам Тренти, — не сдавался я. — Сегодня утром я встречался с Фоули, и он отдал мне письмо, написанное Партриджем. — Я вручил ей письмо и, смущенно ерзая на стуле возле камина, стал наблюдать, как она читает. Когда Элис дошла до того места, где Партридж описывал свои страдания и бессердечие Чиппендейла, я услышал, как она охнула и прошептала:
