— Мне думается… Я, конечно, точно не знаю, — начал Леон, стараясь говорить уклончиво, — но к району Каролина-Бугаза подводятся войска.
Пока переводчик переводил, уточняя у Леона значение отдельных слов, полковник слушал с полным вниманием.
— Спроси его, Виктор, убежден ли он в этом.
Виктор переспросил, и Леон уже более уверенно кивнул. В конце-то концов, его сообщение не расходилось с истиной. Действительно, он сам видел доты на берегу Каролина-Бугаза. Другое дело, что построены они были года полтора назад, — это противоречие не казалось ему существенным. В конце концов, не обязан же он знать, когда они строились! Они существуют — вот что главное, и, значит, он не лжет.
Ему показалось, что полковник поверил.
— Это все очень интересно, — проговорил он и вдруг снял трубку загудевшего телефона: — Савицкий слушает.
Через несколько минут конвойные вели Леона обратно, в хату на краю деревни. Он напряженно восстанавливал в памяти только что состоявшийся разговор, все, о чем его спрашивал Савицкий, вдумывался в значение каждой интонации полковника, каждого его жеста. И каждого своего ответа. И хотя, как ему казалось, он вел себя правильно, будущее все равно представлялось беспросветным.
После допроса Петреску Савицкий понял, что Корнев ничего не прибавил и не убавил, — возможно, высадка воздушного десанта теперь действительно уже не явится для противника неожиданностью. И еще понял Савицкий, что дополнительных военных сведений Петреску сообщить не сможет, вряд ли он знает что-нибудь еще, но им, Савицкому и Корневу, он может еще послужить. Как он смотрел! Испытующе, с холерическим блеском в темных глазах.
Нет, он не производит впечатления малодушного человека. Хорошо держится, спокойно и с достоинством. Только глаза выдают его истинное состояние. Но почему он так просто рассказал о том, о чем должен был бы молчать? Над этим, пожалуй, следует серьезно подумать.
Вечером Савицкий созвал группу офицеров. Конечно, далеко не всех подчиненных он мог приобщить к обсуждению своего плана — когда, где и каким образом засылать разведчиков. Его советчиками оказались молчаливый Корнев, быстрый Дьяченко и еще двое. Говорили долго, горячо спорили, и все же решение не приходило. Самолетом — пока опасно, а с моря — трудно, необходима долгая и тщательная подготовка.
Если бы не широко раскрытые окна, все давно задохнулись бы от папиросного дыма. И надо же было, чтоб именно в этот трудный для всех момент мимо разведотдела, возвращаясь со стрельбы, проходили Егоров и Тоня.
Первым, конечно, их заметил Дьяченко.
— Товарищ полковник, взгляните на дорогу. Вот они, наши голубки!
По комнате пробежал легкий, вполне дружелюбный смешок. После долгого напряжения вдруг наступила разрядка.
Корнев встал, разминаясь, подошел к окну, долгим взглядом проводил Егорова и Тоню, пока их совсем не заслонили деревья, росшие вдоль дороги. Потом обернулся, оглядел всех, кто сидел в комнате, и с присущей ему грубоватой бесцеремонностью сказал:
— Вроде все обсудили? У меня к начальнику дело!
Савицкий не раз возмущался полным пренебрежением Корнева к элементарному такту, но настолько терялся в этих случаях, что вовремя не находил слов, чтобы его одернуть. А потом уже считал, что не стоит, момент упущен.
Сейчас, после очередной выходки подполковника, он опять смолчал. А Корнев, неторопливо прикрыв дверь за последним покинувшим комнату, подсел к столу.
— Есть предложение, — проговорил он спокойно и так при этом прищурил глаза, что Савицкому показалось, будто он закрыл их вовсе.
По опыту, долгому и многотрудному, Савицкий знал, что если уж Корнев что-нибудь придумал, то хоть четвертуй — будет стоять на своем. «Не дай бог, — думал он иногда, когда подполковник чем-нибудь особенно его допекал, — попасть в его подчинение. Костей не соберешь!»
Выслушав, Савицкий молча долго изучал лицо Корнева. Да, довольно хитроумный план возник в этой лысой башке!
По роду своей работы Савицкий был далек от всякого рода фантазий. Его интересовала прежде всего реальность той или иной операции, того или иного плана. В предложении Корнева все было на грани реальности и фантастики, и все же оно было интересным и заманчивым.
Корнев сидел, тяжело опершись о стол локтями, и ждал решения Савицкого. А Савицкий молчал и думал. Конечно, история разведок знает случаи и похитрее, и посложнее, но…
«Времени нет! Времени нет! — думал полковник, поглядывая на телефон, который каждую минуту мог издать зуммерное гудение. — Нужно идти докладывать, а что? План Корнева? Но в нем пока еще много неизвестных. Справится ли Тоня со своей ролью? Достаточно ли естественно себя поведет? И не похоже ли вообще все это на легковесную пьесу о разведчиках, написанную лихим драматургом?»
— «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!» — сказал он словно самому себе и улыбнулся. — Ну хорошо, Корнев, доложу твою идею начальнику штаба. Послушаю, что скажет.
И, сложив в папку бумаги, полковник вышел из хаты.
— Ну как, Тоня, новую биографию усвоила?
— Новую помню, старую забыла!
— Молодец, Тонечка! А задание Корнев еще не уточнял?
— Нет, товарищ полковник! Только вот Дьяченко, когда к вам звал, сказал, что, может быть, все еще изменится…
— Как — изменится?
— Да разве его поймешь! Пробурчал что-то…
Савицкий вздохнул.
Тоня сидела у стола, положив руки на колени, этакая примерная первая ученица. Только в серых глазах затаилось беспокойство. Конечно, ее тревожит неизвестность, не может не тревожить.
Узкие, худенькие плечи торчали под гимнастеркой, и вся она, маленькая, какая-то незащищенная, казалась случайно забредшим сюда подростком, которого нужно немедленно отослать к родителям. И Савицкий подумал, что, не будь сейчас войны, Тоня, наверное, не только бы не научилась прыгать с парашютом, работать на радиоаппаратах, подслушивать телефонные разговоры, стрелять из пулемета и автомата, а и мелкокалиберной винтовки не держала бы в руках. И на парашютистов, спускающихся на поле Тушинского аэродрома во время летнего авиационного праздника, глядела бы с детским восхищением. И училась бы в институте, а по вечерам спешила бы на свидание с каким-нибудь студентом. И не было бы в ее жизни никакого Геннадия Егорова.
У Савицкого было свое мнение о репутации веселого и довольно бесшабашного одессита, которую Егоров сам себе создал. Но, во-первых, Егоров родился в Виннице, во-вторых, за его веселостью и кажущейся непосредственностью скрывалась немалая практичность. Конечно, она ему помогала в той сложной жизни, которую приходилось вести, но все же эта черта характера напоминала о себе довольно часто. Егоров умеет заводить знакомства с полезными людьми, такими, например, как кладовщики складов Военторга. Правда, ему нельзя отказать в доброте, он с готовностью делится с товарищами результатами этих знакомств. Однако Савицкий не мог простить Егорову, что тот как-то мало думал о будущем. Когда-то несколько месяцев проучился на курсах товароведов, так их и не закончил, он считал себя специалистом по фруктам, и эта неопределенная специальность, казалось, полностью его устраивала.
«Кто-кто, а я доживу до коммунизма! — шутил он. — Круглый год ем виноград. Два килограмма в день!.. Приглашаю вас всех на свое столетие…»
Несерьезно все это для человека двадцати семи лет! И как только этот рыжеватый парень мог затуманить Тоне мозги?
— А если, Тонечка, мы действительно несколько изменим наш план? — осторожно начал Савицкий. — Дело в том, что тут внезапно возникли новые обстоятельства…
Он поднял взгляд. «Какое все-таки у нее взрослое лицо! — подумал он. — Совсем как у много пережившей женщины».
Но это мгновение прошло, что-то в выражении глаз Тони смягчилось, и опять перед ним сидела девушка, с которой Савицкому казалось странным и неловким вести сложный разговор.
— Если нужно, меняйте, — проговорила Тоня.
Ее покорно сложенные на коленях руки, и внимательный взгляд серых глаз, в которых читались доверие и готовность сделать все, что ей прикажут, и юная непосредственность в выражении чувств — все это трогало и успокаивало Савицкого. Что ж, может, Корнев и прав? Общение с Петреску станет для девушки суровым экзаменом, который покажет, на что она способна.
— Вот что, Тонечка, — сказал он уже почти весело, — ты когда-нибудь в драмкружке играла?
— Играла! — улыбнулась Тоня и сейчас, когда она вдруг непосредственно, по-детски улыбнулась, стала совсем похожей на пятнадцатилетнюю девчонку.
— Зайчиков, наверно?
— И зайчиков! И Красную Шапочку!.. И даже однажды Бармалея!.. — И весело засмеялась, воспоминания недавнего детства были живы в ее памяти.
