Гриффину, конечно, лучше, чем Кадфаэлю с другого берега, было видно, какую добычу выловил из реки нахальный налетчик из Форгейта. Издав негодующий клич, он бегом ринулся вниз по зеленому склону и схватил чужого мальчишку за руку. Какая-то вещица, сверкнув на солнце, вылетела из открытой горсти и упала на траву; Гриффин бросился, как сокол, на добычу и ревниво забрал ее себе. Второй мальчишка, на которого он напал врасплох, вскочил на ноги и хотел отобрать свою находку, но отступил перед рослым противником. Мальчишка не слишком огорчился, когда у него отняли игрушку. Между мальчиками произошел короткий обмен репликами; чужак выпаливал их беззаботно, Гриффин произносил свои медленно и веско. Два молодых голоса далеко разносились над гладью реки. Форгейтский озорник, пятясь к реке, выкрикнул на прощанье что-то обидное, спрыгнул в воду, подняв тучу брызг, и, искрясь под водой, точно серебристый лосось, резво поплыл к своему берегу.
Кадфаэль, встрепенувшись, поспешил к тому месту, куда должен был приплыть мальчик, однако поглядывал и на противоположный берег. Он увидел, как Гриффин, вместо того чтобы догонять побежденного врага, вернулся к брошенной в кустах рубашке и бережно спрятал в ее складках завоеванный трофей. Затем он съехал по траве вниз и поплыл так легко и умело, не подымая лица из воды, что в нем сразу был виден опытный пловец, с детства привычный к воде. Он еще плескался, кувыркаясь на волнах, когда другой мальчик подтянулся за край обрыва и вылез рядом с Кадфаэлем; отряхиваясь от воды, пышущий радостью после забавы, он принялся скакать по траве, шлепая себя по худеньким бокам, чтобы согреться на солнышке. Взрослые подождут еще с месяц, прежде чем соваться в воду, а молодость так горяча, что ей не страшен холод.
Как снисходительно говорят в таком случае старики: «Где нет ума, там нет и чувства».
— Ну что, лососенок! — сказал Кадфаэль, который сразу узнал шалуна, как только подошел к нему поближе. — Что ты там выловил на другом берегу? Я видел, как ты выходил на берег. Еще немножко — и попался бы неприятелю! Ты, брат, малость ошибся пристанью!
Мальчик приплыл точно к тому месту, где оставил свою одежду. Он прыгнул к своему кафтанчику, накинул его на голое тело и во весь рот улыбнулся:
— А я не боюсь городских лоботрясов! И этого здорового полудурка, что работает на замочного мастера, тоже не испугался. Подумаешь, больно нужны мне его цацки! Он сказал, что это вещь его хозяина. Какая-то там кругляшка и на ней человеческое лицо с бородой и в колпаке. Тоже мне невидаль! Есть из-за чего огорчаться!
— И вдобавок Гриффин перед тобой здоровяк! — с невинным видом подсказал Кадфаэль.
Мальчишка скорчил презрительную гримасу, пошаркал по траве ступнями, отер ладонями бедра и стал натягивать чулки.
— Хоть здоров, да зато неуклюж.! И голова дырявая! Чего же тогда эта штука валялась в песке под водой, раз она такая нужная? Пускай себе забирает, мне она без надобности!
И он весело припустил к своим приятелям, оставив Кадфаэля погруженным в серьезные раздумья. Казалось бы, что тут особенного — потерявшаяся на дне маленькой заводи монетка, нечаянно попавшаяся под руку барахтающемуся мальчишке, который плюхнулся в воду, спасаясь от своих преследователей! Такое часто бывает. Что только не вылавливают из Северна — иной раз и куда более неожиданные вещи, чем потерянная монета! Единственно, что было в ней примечательного, это место, где ее выловили. Слишком много нитей сплеталось в паутину вокруг дома Уолтера Аурифабера! Все, что там происходило, нельзя уже было рассматривать как простую случайность. Но Кадфаэль еще не понимал, как соединить эти отдельные нити.
Он вернулся к своим сеянцам, радуясь, что хоть в них нет ничего загадочного, и остальную часть дня проработал в своем саду, пока не настало время собираться к вечерне. Однако за полчаса до начала его вдруг окликнули с реки. Кадфаэль увидел лодку Мадога, которая поднималась вверх по течению, направляясь к нему с другого берега. На этот раз Мадог сменил свой коракль на ялик — вполне приличное суденышко, на котором, как осенило вдруг Кадфаэля, вполне можно переправиться через реку и любопытному монаху, чтобы самому взглянуть на тихую заводь, где мальчик достал со дна монетку, которая не произвела на него особого впечатления.
Мадог подплыл к берегу и воткнул весло в мягкий дерн.
— Ну что, брат Кадфаэль! До меня дошел слух, что померла старушка Джулиана. Все время в этом доме творится что-то неладное, что ни день — опять какое-то безобразие! Мне говорили, что вы там были, когда обряжали покойницу.
Кадфаэль подтвердил.
— Не знаю, можно ли назвать смерть восьмидесятилетней старушки безобразием. Но умереть она действительно умерла. Преставилась около полуночи.
Иное дело, с чем она ушла из жизни — со словами благословения или проклятия на устах, утверждая свою нерушимую власть над близкими или пытаясь их защитить; простились ли с ней как с любимой бабушкой или как с человеком, которого никто не любил! Над этим он все еще ломал голову. Ведь она могла еще говорить, но сказала только то, что сочла нужным, и ничего, что могло бы объяснить последние события. Самого важного и спорного она так и не затронула. Для нее эти люди были членами ее семьи, вершить над ними суд и расправу могла только она, и никто другой в этом мире. Но как же тогда быть с теми загадочными словами, которые она сказала на ухо ему, своему врачу и вечному противнику в спорах, ибо «друг» здесь, наверно, слишком сильное слово. Духовнику она отвечала, только как было ей предложено, условными знаками, опуская или подымая веки, что означало «да» или «нет»; она соглашалась, признавая свои прегрешения, соглашалась, что раскаивается и просит отпущения грехов. Но слов не произносила.
— Оставила их посреди раздоров, — проницательно заметил Мадог с усмешкой, от которой по его задубевшему лицу во все стороны разбежались морщины. — Да и бывало ли когда, чтобы они между собой ладили? Скупость — опасная штука, Кадфаэль! Джулиана сама их породила и всех вырастила как свое подобие: им бы только хапать, а отдать ничего не отдадут, скорее задавятся.
«Я их породила», — так сказала она, словно признаваясь в своей вине.
— Мадог! — сказал Кадфаэль. — Перевези меня к тому месту, куда выходит их сад, по пути я расскажу тебе, зачем это надо. Они владеют полоской берега за городской стеной. Мне бы очень хотелось взглянуть на нее.
— Охотно! — сказал Мадог, подгоняя к нему ялик. — Потому что я уже обрыскал всю реку вдоль и поперек, начиная от шлюза, где Печ держал свою лодку, но сколько ни искал человека, который видал бы его самого или его лодку после того, как он исчез в понедельник утром, так ничего и не нашел. Не думаю, чтобы Хью Берингару повезло больше, чем мне, а уж он перебрал всех, кто знал замочного мастера, побывал в каждой пивной, куда захаживал Печ. Залезайте в лодку и сидите смирно, потому что, когда в ней два человека, она сильно оседает и хуже слушается весла.
Кадфаэль спустился вниз, ступил на банку и уселся. Мадог оттолкнулся веслом и вывел ялик на середину.
— Ну, рассказывайте! Что вас там заинтересовало?
Кадфаэль рассказал ему все, что он только что видел, и в пересказе это звучало не так занимательно, как ему казалось раньше. Но Мадог выслушал его внимательно, следя одним глазом за коварным течением приветливой и безмятежной реки, в то время как другим он созерцал проходившие перед его внутренним взором образы Аурифаберова семейства, от древней родоначальницы до молодой невестки.
— Так вот что вас интересует! Доплывем — увидим, а место — вот оно, форгейтский малец оставил кое-какие следы. Глядите, сразу видно, где он карабкался, дерн-то влажный и мягкий.
Лодка вошла в длинную заводь и скоро чиркнула днищем по песку. Место было тихое и укромное, под прозрачной гладью воды пестрело галькой чистое дно, на нем видны были вмятины, оставленные руками мальчика. «В одной из них, кажется, от его правой руки, — подумал Кадфаэль, — лежала раньше монетка, которую он потом разглядывал на берегу». От самой кромки воды начинались ивовые и ольховые заросли, которые с обеих сторон закрывали круто спускавшуюся к реке лужайку; благодаря уклону на ней не задерживалась сырость, и на ровном травяном ковре удобно было раскладывать белье, чтобы сушить и отбеливать его на солнышке. Вид на лужайку открывался лишь с другого берега, а здесь ее с обеих сторон заслоняли от посторонних глаз глухие заросли. За кустами на склоне белели кучки чисто отмытых речных голышков, среди которых попадались довольно крупные, ими пригнетали разложенное для сушки белье. Рассматривая камни, Кадфаэль заметил один крупнее других — очевидно, он отломился от городской стены, — остальные все были гладкие, а этот с острыми краями, и на нем заметны налипшие остатки цемента. Камень вывалился из стены, и его оставили лежать; наверно, его иногда использовали, чтобы привязывать лодку.
