– Кгм… – Змогитель бросил в рот ягоду. – Это, брате, знаменитый бандит. Терроризировал с бандой всю округу в 45–47-м годах. Два их тут таких было. Он да Кулеш. В оккупацию «партизанили». А по правде их «партизанство» в основном сводилось к тому, чтобы разжиться харчами да коня или кожух у кого забрать. Ну, врать не буду, нападали иногда и на немцев. Посты снимут, комендатуру подожгут, мост однажды спалили, два эшелона под откос раком поставили. Еще пока такое было – терпели. Но перед освобождением бывали у них уже стычки и с нами. Почти как анархисты в гражданскую: «Бей справа – белого, слева – красного».
– Да, – сказал Шаблыка, – по сорок восьмой год у нас был ад. Из-за них. Возвращаюсь однажды ночью с собрания – гляжу, кто-то цигарку курит за кустами. Ясно, засада. Ну, я «вальтер» из кармана, крадусь, думаю: «Это еще кто кого». Подошел ближе – тьфу ты, мать-перемать… Светлячок! Обычный светлячок!
Посмеялись. И снова Шаблыка:
– А бывали и в самом деле засады. Очень охотились. За всеми, а за мной почему-то особенно.
– Может, боялись?
– Сам так думаю. Возможно, в банде был кто-то из коллаборационистов. А я мог его случайно знать, потому что какое-то ведь время «немцам служил». Мог опознать. Вполне возможно, что по этой причине и охотились… Ну, не добыли, и хорошо. А потом милиция, да «ястребки», да обычные люди, которым он хуже гнилой редьки осточертел, начали его гонять, прижали к болоту и – каюк. Сам Бовбель, кажется, убит.
– Почему «кажется»?
– Никто из наших его в лицо не знал, а «евонные» все полегли.
– Так никто и не знал?
– Впотьмах его видел только какой-то Щука. Кажется, в чинах теперь. В Минске живет. И еще – Гончаренок.
– Гончаренок?!
– Да. Бовбель послал одного своего хлопца провожать Гончаренка «в последнюю дорогу», да, видать, малоопытного. А у Тодора в кармане махра была… И вторая ошибка – рук ему не связали… Он после этого в болоте два дня сидел, а потом ночью в Ольшаны пришел и от жены узнал, что Бовбеля накануне разбили вдребезги.
– Никогда бы не подумал, что он настоящий мужик, – покачал я головой. – Экий ведь пьянчуга, вечно от него перегаром разит.
– Он, говорят, и пить начал с того времени. А вообще-то, мужественный – не мужественный, а гаденыш он, этот Тодор Игнатович, – заключил разговор Шаблыка.
Я понял, что он не может простить бухгалтеру, который спровоцировал Ольшанского устроить покушение на замок.
Я поднялся.
– Давай проводим его, – предложил Змогитель Шаблыке. – А то столько страшного наговорили, что наше дитятко, прежде чем бай-бай в люлю, еще дорогой согрешит в штанишки.
Мы посмеялись и втроем двинулись со двора. Луна, которая только-только начала истаивать, заливала неверным светом пыль улицы, утоптанные пешеходами «тротуары», темные садики. Шлось и дышалось легко.
– Н-да, – сказал я, – землица у вас с фокусами, страшноватая. И на каждом шагу фордыбачит, как необъезженная кобыла.
– А это потому, – сказал Шаблыка, – что мы на себе ездить никому не позволяли.
– Наоборот, сами старались кому-то на спину влезть, – усмехнулся Ковбой. – Только не всегда это удавалось… Свела меня однажды в Литве сразу после войны судьба с одним таким сверхпатриотом. Я сам Беларуси на мозоль наступить никому не дал бы, но тут уж даже меня малость тошнить начало. «Наш Витовт мечом в ворота Москвы стучал» (будто я москвич). Ну, я ему спокойно: «Стучал, да не достучался». Потому что, и правда ведь, не открыли. Да и вообще, малопочтенное это занятие – в чужие двери стучать. У нас только однажды подобный случай был со вдовой да пьяным Высоцким.
– Вот-вот! – спохватился я. – Про вдову потом. А вот… вы ведь все время тут… Может, знаете, за что расстрелян немцами в Кладно Владак Высоцкий, троюродный брат вашего ездового?
– Очень темное, совершенно запутанное дело, – сказал Шаблыка. – Никто не знает. Я уже и сам искал для школьного музея. Может, какой-то новый герой неизвестный? Нет, полный мрак. Архив немцы, видимо, сожгли или спрятали. Может, какие остатки-отписки в столичном сохранились, надо бы поискать…
– А что это за история со смертным приговором Крыштофу Высоцкому, который поляки привели в исполнение? В 39-м?
– Эта история тоже темная. Говорят, убил провокатора. Но тогда до этого мало кому было дела. Войной попахивало. Может, в Минске поискать? Или в Вильно. Потому что в Кладно судебные архивы дымом изошли… Послушай, что мне пришло в голову. Надо таки распутать это дело. Найти свидетелей. Может, помогут разобраться и в нашей Ольшанской головоломке.
– Почему?
– А ты не знаешь, кому было поручено выполнить приговор над Крыштофом и еще десятью?.. Оберштурмфюреру Штофхену с подчиненным шарфюрером Линцем.
– Ну и что?
– А то, что эти два быдла участвовали и в акции уничтожения наших в Ольшанке. Штофхен – один из тех, кто руководил расстрелом на гребле, а Линц возглавлял охрану операции. Эх, память твоя кошачья.
Я был абсолютно согласен с ним и решил сегодня же вечером все записать по горячим следам. Мы как раз проходили мимо хаты Гончаренка и в раскрытом окне между двумя вазонами с «Аленкиными слезами»[114] увидели его иссеченную мелкими морщинками рожу.
– Крапива в цветах, – прокомментировал неисправимый Змогитель.
– Эй, друзья, – позвал бухгалтер, – уж если идете мимо, то почему не заглянуть?
И я, сам не зная почему, свернул к крыльцу. Остальные, без особого желания, нога за ногу, потащились за мной.
Хата была как хата. Большая комната, одновременно «гостиная» и «столовая», если придут гости. Тахта, над ней коврик с оленями и замками, буфет, стол и стулья. Несколько дверей. В одну такую дверь Гончаренок нас и повел. Оказалось – кухня.
От обычных кухонь она отличалась полкой, на которой стояли вещи, совершенно неожиданные и неупотребимые в домашнем хозяйстве. Так сказать, «полка украшений». Был там старый чайник-самовар для варки меда с травами, очевидно, давно нелуженый, а потому непригодный, старинные пивные кружки (одна с ручкой в виде фигуры черта), разные кувшинчики, очень старые спарыши[115], горшки и крынки. И совсем уж странная вещь: очень старый пестик для ступки. Может, аптекарский, потому что на нем были не только медные «лепешки» на обоих концах, но и утолщения посредине (чтобы удобнее было размешивать отвар из густо засыпанных в кипяток трав). Пестик, как пить дать, тянул лет на триста с большим гаком.
– Старинная какая вещь, – сказал я.
Гончаренок тем временем налил из одной большой бутыли (их стояло множество вдоль стены) в кувшин какой-то жидкости и наполнил ею стаканы.
– Присаживайтесь. Свой мед, питьевой.
Я глотнул и чуть не задохнулся. Мед варили, видимо, не только с гвоздикой, корицей, перцем и мускатным орехом, но и на чистом спирте.
– Ну, Тодор Игнатович!.. – едва отдышался Шаблыка. – Если вы каждый день пьете такое…
– Что, мочимордой прозвали? – усмехнулся бухгалтер. – А вы меньше верьте. Прополощу рот для дезинфекции, все уже и говорят: пьет.
«Брешет», – подумал я.
А Гончаренок со всегдашним своим язвительным добродушием (а человек инстинктивно не верит в такие сочетания) добавил:
– Водки не пил, пива не любил, потому и карьеры не сотворил.
– А что, – сказал Змогитель, – похоже на правду. Я однажды в Новогрудке зашел в ресторан. Через какое-то время и он заходит. Меня не заметил. Сел за столик, дает официантке заказ, а потом говорит: «И десять граммов водки». У той глаза на лоб полезли: «Почему?» А он: «Да мне только для запаха, а дури у меня и своей хватает».
Все захохотали. А Гончаренок, как мне показалось, вынужденно, не совсем естественно.
Почувствовав, что тема разговора ему почему-то неприятна, я снова перевел беседу на пестик:
– В музей бы его.
И вдруг он совершенно неожиданно взбеленился, хотя очень быстро взял себя в руки:
– Что вы ко мне с этим пестиком?! Оди-ин, второ-ой. Если и отдам, то действительно в музей, а не вам и не ему.
– Кому – ему? – Мне почему-то захотелось взять его нашармака, блефануть. – Ольшанскому? Высоцкому?
Показалось мне или нет, но, по-моему, он слегка смутился.
– Да, Высоцкий пристал, как банный лист…
«Опять Высоцкий, – подумал я. – Всюду Высоцкий».
Но Гончаренок только рукой махнул:
– Высоцкий… Отдай да отдай, все равно ступки у тебя нет, а у меня есть.
– Что за ступка?
– Да совсем молодая, лет ей, может, восемьдесят. А я ему пестик отдай. Почему ты, говорю, мне свою ступку для полного комплекта не отдашь? Моя, говорит, новехонькая, а твой пестик давно ярь-медянка поела. А мне пригодится. Может, отполирую – как новый будет.
Я взглянул на пестик – он был сплошь в малахитовом налете. Местами ярь даже выела на нем небольшие оспины.
– Отдай, отдай, – ворчал Гончаренок, – всем нужен, только не мне. Одному отдашь – второй обидится. Нет, пускай пока у меня полежит.
