Пауэрскорт ясно видел, что при всей нелюбви лорда Скотта к первым лордам Адмиралтейства преданности флоту он ничуть не утратил.
— Великая свара насчет размещения экипажа. У кого-то наверху пунктик по этой части. На другом судне, которое они думали использовать, на «Ньюкасле», имелось что-то вроде герметичных отсеков, изолированных кают. Этим оно их и привлекло. Позволяло держать одну ораву людей подальше от другой.
Где спал принц Эдди? Вот именно, где. У меня много раз руки чесались выбросить его за борт. Пришлось уступить ему мою каюту. В ней места было побольше. С командой ему якшаться вообще не дозволялось. Только с братом и офицерами. Очень строгие инструкции на сей счет от моих лордов Адмиралтейства. Запечатанные конверты и все такое. — Лорд Скотт налил себе еще чашку кофе, и еще три ложки сахара исчезли в ней. — О чем я? Да, размещение. Принц Эдди большую часть времени сидел в моей каюте. Все два клятых года. Вранья вокруг немеренно. Принц изучает морское дело, такелаж, навигацию, пушки. Все вздор. При принцах что-то вроде паскудного пастора. Звать Дальтоном. Лицемерный старый зануда, как и большинство пасторов. Больше похож на сторожа драгоценного принца Эдди. Глаз с него не спускал.
Когда усвоишь все это, начинаешь понимать главное. Куда мы отправимся, совершенно не важно. Могли и вовсе проходить все два года под парусом вокруг острова Уайт. Никакой клятой разницы. Всегда чувствовал, что смысл плавания состоял в том, чтобы держать Эдди как можно дальше от Англии.
Да, еще одно. Чуть не забыл, — лорд Скотт снова глотнул своего липкого варева. — На борту был не только паскудный пастор. Еще и врач. Не морской. Обычный клятый врач. Все время блевал. Так и обогнул весь свет, кормясь собственными микстурами. Проводил с принцем Эдди кучу времени. Главный пациент. Время от времени особые обследования. Всем прочим разойтись по каютам. Не люблю врачей. И пасторов не люблю. А с той поры и к лордам Адмиралтейства особой любви не питаю. Все. Теперь ваш черед.
Он замолчал. А Пауэрскорт не знал, с чего начать.
— Великолепный рассказ, лорд Скотт. Очень вам обязан. А если позволите задать пару вопросов, буду обязан вдвойне.
— Давайте, палите, — весь вид Скотта показывал, что его не испугаешь никаким бортовым залпом, сколь бы увесисты и многочисленны ни были пушечные ядра.
— Те запечатанные приказы, о которых вы упомянули, из Адмиралтейства. Не упоминалось ли в них о недозволительных половых сношениях?
— Господи, Пауэрскорт! Как вы об этом прознали? Мысли читать умеете? — он смерил Пауэрскорта взглядом, полным обновленного уважения, и подлил себе кофе. Клацанье каблуков по мрамору стихло, в библиотеке и вестибюле клуба воцарилась тишина. — На сей счет там были целые страницы. Страницы. Нам надлежало через регулярные промежутки времени читать команде лекции о пагубности недозволительных половых сношений. Мне, пастору, врачу — нам всем приходилось читать эти наставления. Нарушителям — жестокая порка. Трата времени. Какие там недозволительные половые сношения, в чем бы они ни состояли, — при такой-то команде? Иссохшая шатия, никаких жизненных соков в них не осталось. Понимаете, о чем я? Сколько ни плавал, ни разу ничего похожего не видел.
— А когда вы покидали порт, имелось ли у вас представление о том, сколько продлится этот вояж? Или сроки его удлинялись по ходу дела?
— Решительно никаких представлений. Все время полная неясность, — Скотт отставил кофе и набросился на клубные крекеры. Крошки несколько подпортили идеальность его бородки. — Сам-то я думал, что мы сможем вернуться через полгода. А после пошли приказы. Продолжать плавание. Вроде какого-то древнего проклятия. Возвращение домой отменяется. Бесконечное странствие. Странствие, которое не завершится никогда. Путешествие на край света. И обратно. Как у древних мореходов.
— Последний вопрос, если позволите. Вы сказали о ваших подозрениях относительно того, что настоящая цель плавания состояла в том, чтобы держать принца Эдди подальше от Англии. Что натолкнуло вас на эту мысль?
— Думал об этом годами. Никогда никому не рассказывал. До этого дня. Вы первый. Перед плаванием — какая-то жуткая история на «Британии». Все замяли. Офицеров разжаловали, команду разогнали, даже судовой кот принес обет молчания. Какой-то скандал. Жуткий. В чем там было дело, я так и не узнал. И никто не узнал. Но если в нем участвовал принц Эдди, возможно, его следовало запрятать куда подальше. Обычно семьи отправляют испорченных младших сыновей в колонии. С глаз долой, подальше от путей порока. То же и тут. Эдди сослали в колонии. Буквальным образом. Я сам, черт подери, его туда и доставил.
Еще один из поездов Уильяма Лита вез Пауэрскорта из Лондона на новую встречу — с Джеймсом Робинсоном, отцом одного из пяти юношей, впутавшихся в историю с принцем Эдди на борту «Британии»; адрес у него был такой: «Липы», Черч-Роуд, Дорчестер на Темзе. Поблескивавшая в окне Темза предлагала обещания мира более спокойного. Двое ехавших с ним в купе школьников в черных сюртуках, белых рубашках и черных галстуках обменивались жалобами на Цезаря и Цицерона.
— У нас осталось полчаса, чтобы справиться с двумя этими пассажами, иначе нам каюк, — сказал мальчик повыше.
На коленях их лежали раскрытые латинские словари.
— Думаю, первый кусок я одолею, — сказал мальчик пониже, — посмотри, что такое aedificavit[56], ладно? В конце предложения стоит. Наверняка какой-нибудь дурацкий глагол.
Пауэрскорт пытался привести свои недавние открытия хоть в какой-то порядок. Скандал на «Британии», это несомненно. А потом? Отослали ли Эдди потому, что он был болен? Не была ли «Вакханка» чем-то вроде плавучего госпиталя со своими врачами и пасторами? И вернуться назад они могли только после того, как Эдди вылечится? Но вылечился ли он?
Или его услали подальше, чтобы иметь время все замять? Тогда получается, что принцу Уэльскому потребовалось для сокрытия скандала два года? Два года, в течение которых одно лишь появление Эдди на людях могло все погубить? Не удивительно, что им так хотелось утаить обстоятельства смерти Эдди, сказал он себе. Не удивительно, что хотелось скрыть убийство. Они годами утаивали не одно, так другое. Теперь это должно было обратиться в их вторую натуру, едва ли не в образ жизни.
— Слава Богу, закончили, — сказал черный сюртук что повыше, когда мальчики укладывались, собираясь покинуть поезд. — И почему Цицерону непременно нужно было писать такими длинными оборотами? Наверняка же простые римляне забывали их начало, когда он, наконец, добирался до конца.
— А ты Гладстона вспомни, — ответил черный сюртук что пониже. — Не уверен, что он и сам помнит начало своей фразы, когда добирается до ее конца. Если он вообще добирается. В сущности, то же самое.
И почему, думал Пауэрскорт, глядя, как мимо окна в который раз проносятся крытые тростником коттеджи у реки, почему некто ждал тринадцать лет, прежде чем убить его? Почему не попытался сделать это раньше? Принц Уэльский предположительно тратил немалые деньги, лишь бы все было тихо, кучи и кучи денег, вероятно. Почему же все они не помалкивали, как им и было положено? Впрочем, возможно, и помалкивали.
«Липы» оказались небольшой виллой в предместье города. Она видывала и лучшие дни. Окна явно нуждались в уходе. Краска на входной двери облупилась, оставив черные пятна. Пока Пауэрскорт ждал на память ему пришли обои капитана Уильямса, обои, отстающие от стен, с белыми пятнами там, где когда-то висели картины.
Он еще раз с силой стукнул в дверь.
Открыл ее свирепый человечек лет шестидесяти. Где-то в доме лаяли псы. Старые экземпляры «Таймс» и «Иллюстрейтед Лондон ньюс» кипой лежали на столике в прихожей.
— Вы — мистер Робинсон? С добрым утром. Меня зовут Пауэрскорт.
— Убирайтесь! — ответствовал свирепый человечек. — Убирайтесь!
— Я писал вам о моем приезде. У меня в кармане лежит адресованное вам письмо от премьер-министра. — Долгий опыт научил Пауэрскорта вставлять в приоткрытую дверь ступню, крепко прижимая ее к косяку.
— Убирайтесь. Плевать мне, от кого у вас там письмо — от премьер-министра, архиепископа Кентерберийского или от Папы римского. Убирайтесь, и все!
— Наш разговор будет совершенно конфиденциальным. Никто о нем не узнает. Даю вам слово.
Человечек уже совершенно побагровел. Пауэрскорту показалось, что в уголках глаз его скапливаются слезы.
— Вы по-английски понимаете? Я сказал: убирайтесь! Пока я на вас собак не спустил.
— Прошу вас, не надо спускать на меня собак. Собак я очень люблю, — сказал Пауэрскорт в пустой надежде, что его обаяние все-таки поможет ему проникнуть в дом.
— В последний раз говорю — убирайтесь! И не приходите больше! Никогда не приходите! — теперь человечек и вправду плакал, слезы катились по его щекам.
