— Что вы говорите? — изумился Хартулари. — Правильно ли я понял, что доктор забрал органы из Медико-хирургической академии, отвез их на свою квартиру и только на следующее утро доставил в университет?
— Именно так. Попутно у него украли саквояж с судком, в котором находилась печень Николая Прознанского.
— Невероятно. Одно это нарушение позволяет дезавуировать результат экспертизы. Ни один суд не примет результат, полученный с таким нарушением определенной законом процедуры, ведь ее наиважнейшая задача — обеспечение недоступности исследуемого материала посторонним лицам. А доктор Николаевский именно такое постороннее лицо. И около полусуток внутренние органы Николая Прознанского находились в его бесконтрольном распоряжении. Вдруг доктор сам влил яд?
— Я уверен, что он этого не делал, — убежденно сказал Шумилов.
— Я тоже. Но допущенное нарушение позволяет на законном основании исключить экспертизу из числа доказательств, — сказал задумчиво Константин Федорович. — Неужели Шидловский, зная это, закрыл глаза?
— Представьте себе. И кстати, это не самое вопиющее нарушение закона с его стороны.
— Что еще?
— Доктор Николаевский сообщил Шидловскому о том, что Николай Прознанский страдал фимозом. Молодой человек был физически неспособен осуществить половой акт. Разумеется, это сообщение полностью развенчивало миф об интимных отношениях Николая Прознанского с Жюжеван и разрушало все обвинение. Вадим Данилович запретил доктору рассказывать об этом кому бы то ни было, даже мне. Потом, правда, Шидловский не удержался и сам поведал мне о существовании этого заболевания у Николая.
— Чудовищно… Но для чего Шидловский фальсифицирует дело? Ведь он должен снять обвинение!
— Я подозреваю, что помощник прокурора действует в крепкой связке с полковником Прознанским. Вольно или невольно Шидловский позволил манипулировать собою. На самом деле процесс фальсифицируют Дмитрий Павлович и Софья Платоновна Прознанские. Шидловский им просто не мешает. В силу каких-то соображений, полагаю, карьерных, ему выгоднее потрафить им.
— Вы полагаете, что показания прислуги — Яковлевой и Радионовой — организовал полковник? — уточнил Хартулари.
— Я в этом не сомневаюсь. Он манипулирует людьми на работе, он манипулирует людьми и дома.
— М-да, — задумчиво протянул адвокат. — Воистину, муж и жена — одна сатана. Видимо, смерть сына их очень сблизила. Адюльтер полковника прощен и забыт женою. Вот только Софья Платоновна не забыла и не простила свою обидчицу.
— Вы в курсе, что полковник имел интрижку с Жюжеван? — уточнил Шумилов.
— Да, моя подзащитная об этом рассказала. Скажите, Алексей Иванович, а вам какой резон выступать защитником обвиняемой? Вы же рискуете карьерой! Если то, что вы говорите, является правдой, то я просто уничтожу Шидловского в суде. А он в свою очередь уничтожит вас.
Шумилов не любил выспренних разговоров о «долге и чести» и всячески избегал патетики в повседневном общении. Вопрос присяжного поверенного вызвал у него раздражение. Он поднялся со скамейки, давая понять, что заканчивает разговор:
— Как тут ответить, Константин Федорович? Думаю, девять из десяти людей благородного звания посчитают меня дураком. И будут по-своему правы. Но раздумывая над тем, что я должен защищать — честь синего мундира жандармского полковника или честь невиновной женщины, я выбрал второе. Должно быть, воспитан скверно.
Хартулари поднялся следом, подал руку:
— Разыщите меня, пожалуйста, за день-два до процесса. Возможно, потребуется что-то уточнить.
На том они и расстались.
По прошествии трех недель Алексей Иванович опять встретился с адвокатом. До открытия судебных слушаний оставался один день. Председатель окружного суда Анатолий Федорович Кони уже разослал пригласительные билеты на места в зале. Ожидалось, что на процесс явятся высшие чиновники Сената, министерства госимущества и внутренних дел, штаба корпуса жандармов. Пять билетов на процесс Жюжеван испросило министерство двора, стало быть, могли появиться персоны из ближайшего монаршего окружения.
Газеты оповестили, что дело кажется прозрачным и понятным, хотя и нетривиальным. А давеча Шумилов прочитал заметку, где упоминалось заявление адвоката, в котором Хартулари сказал, что «не допускает даже мысли об осуждении Жюжеван». Одним словом, дело об отравлении юноши было у всех на слуху и волновало многих в столице.
Шумилов и Хартулари встретились в Летнем саду, там же, где расстались.
— Я должен вас поблагодарить, — начал адвокат. — С вашей помощью, полагаю, мне удастся отбить обвинение.
— Благодарить рано. Сказанное еще только предстоит сделать, — ответил Алексей Иванович.
— Я виделся с доктором Николаевским. Он очень тяготился сложившейся ситуацией. Мне показалось, он даже обрадовался, что его тайна известна. Не беспокойтесь, он не знает источника моей осведомленности, — поспешил успокоить Шумилова адвокат.
— Ваша таинственность, боюсь, мало поможет. Шидловский поймет, от кого произошла утечка. Скажу больше: если он прямо меня спросит, я прямо ему и отвечу как есть. Молчать не стану. Вы лучше скажите, с вашей стороны осечки не будет?
— Не будет, — тон Хартулари был уверенный и даже довольный. — Им придется ее отпустить. Мы докажем ее полную непричастность к смерти воспитанника.
— Вы отведете экспертизу? — попробовал угадать Шумилов. — Я бы действовал именно так. Без экспертизы не может быть обвинительного приговора.
— Я пока не уверен в том, как буду действовать, — уклончиво ответил Хартулари. — Боюсь, Алексей Иванович, отвод экспертизы слишком банален. Кроме того, всегда в подобных случаях остается осадок: дескать, освобождение состоялось не в силу невиновности обвиняемого, а потому лишь, что формальное нарушение процедуры помогло защите. И тот же Шидловский будет на всех углах проклинать ваше имя и твердить, что если б не поспешность доктора, то уж порок точно бы был поражен в самое сердце. В дураках останетесь вы и Николаевский, а Шидловский с полковником останутся в белых фраках «чище снега альпийских вершин», как сказал Некрасов. Нет, тут надо шваркнуть от души, а уж Вадима Даниловича раздавить всмятку.
Это просторечное «шваркнуть», так неподходящее облику рафинированного адвоката, ярко показало кипевшее в нем негодование.
— Я склоняюсь к мысли, — продолжал Хартулари, — вызвать доктора в качестве свидетеля защиты. Каково?
— Это будет неприятным сюрпризом для Шидловского. Полагаю, он схватится за сердце.
— Очень на это надеюсь! Николаевский — добропорядочный человек, он не станет лгать под присягой и расскажет о фимозе. Тогда всем станет ясно, что эти разговоры о связи Жюжеван с воспитанником яйца выеденного не стоят. Но и это еще не все! Я подробно расспросил доктора, — Хартулари улыбнулся. — И прелюбопытную, знаете ли, подробность он поведал, такую, которая вконец освобождает нашу подзащитную от любых подозрений.
— И что же это?
Хартулари переждал минутку, пока мимо скамейки проходила бонна с двумя маленькими девочками, так и порывавшимися залезть в громадную кучу опавшей листвы. Константин Федорович проводил их взглядом.
— Утром, в день смерти, когда доктор явился к Прознанским, он застал тело покойного еще теплым! Вы понимаете, что это значит? Что смерть наступила сравнительно недавно. Горничная Яковлева рассказывала о том, что она в седьмом часу утра слышала чирканье спички в комнате Николая. Выходит, она не врала.
— Я тоже думаю, что не врала, — согласился Шумилов. — Только больше от нее никто этих показаний не услышит. Думаю, полковник провел со свидетелем необходимую работу, и Матрена живо все забыла.
— Я в этом не сомневаюсь, — согласился Хартулари. — Получается, что смерть Николая действительно наступила около семи часов утра, примерно за полтора часа до момента, когда это обнаружила мать покойного. Если бы яд давала Жюжеван накануне вечером, то к моменту приезда Николаевского тело молодого человека было бы не только холодным, но и уже окоченевшим.
— Свидетельство Николаевского подводит нас к однозначному выводу: убийства не было, — заключил Шумилов.
— Да, да, Алексей Иванович, получается, что Николай Прознанский покончил с собой. Знаете, есть самоубийцы поневоле, так сказать. Когда у человека нет другого выхода: или тяжкая неизлечимая болезнь, или безвыходная жизненная ситуация, угроза позора, потери чести, плен, наконец. А тут другое. Тут сильнейшая юношеская депрессия, вызванная ощущением одиночества и непризнанности. Да еще эта болезнь, вкупе с фиаско на любовном поприще — все это сыграло роль.
— Я бы иначе сказал. Николай Прознанский — самоубийца из мести, мести близким. Но он хитрец, он все устроил, чтобы придать видимость, будто с ним расправилась мифическая радикальная группировка. Он и письмецо настрочил в канцелярию градоначальника загодя. Чтобы потом, когда начнется розыск, это обстоятельство подкрепило его вымысел. Он и папиросы отравил. Он рассчитывал всех запутать. Дабы папа и мама, заламывая руки, скорбели о нем! Да чтобы Верочка Пожалостина сокрушалась, ах, каким романтичным был Николай Прознанский, в какую загадочную интригу он попал, а я-то и не распознала в нем человека незаурядной судьбы! Тьфу, противно! Заварил кашу, сопляк, и теперь невиновный человек находится в тюрьме.
