– Моего вероисповедания?
Его губы издевательски скривились:
– Ведь вы еврей, не так ли? Мистер Геллер? Вы не похожи на еврея, но вы – еврей.
– Так, что же, черт вас побери?
Ему не нравилось, когда его ругали: его лицо побагровело, а сатанинские брови приподнялись, когда он отчеканил:
– Послушай-ка, грязная жидовская морда, если бы я не был заинтересован в том, чтобы ты помог мне в этой истории, уж я бы постарался описать тебя как мерзкого труса.
Я выскочил из-за стола прежде, чем он успел договорить. Я схватил его за лацканы пиджака, выволок из своей комнаты, из приемной и вытолкал в коридор. Там он налетел на перегородку нелегального абортария, чуть не разбив стекло.
– Я бы мог поколотить тебя, – заявил Пеглер, сидя на корточках, выдувая с шумом воздух и как бык раздувая ноздри.
– Я бы мог убить тебя, – ответил ему я.
Он решил, что этого довольно. В конце концов, я был тем самым парнем, который не один раз направлял на него свой пистолет. Я тоже тяжело дышал, и было похоже, что я вновь это сделаю. Я так и поступил.
Пеглер поднялся, выпрямился и, не говоря ни слова, ушел.
Тем же вечером в коктейль-баре Барни мы с моим приятелем экс-боксером сидели в кабинете. Я сказал:
– Я никогда не чувствовал себя евреем. Никогда с тех пор, как я был ребенком.
Похоже, Барни ничуть не удивился моему рассказу о Пеглере.
– Вокруг много всего подобного, – промолвил он, пожав плечами.
Я понял, что он имеет в виду.
– Только не заводись, Барни. Не заводись. Он не завелся. Но, кажется, впервые я понял его и его рассуждения. Я понял, что с нашим миром происходит что-то очень плохое. Он становится даже хуже, чем чикагская мафия.
Однако именно в этот момент мафия была не лучше всего мира.
Потому что внезапно перед нашим кабинетом возник Литл Нью-Йорк-Кампанья. Его маленькие холодные глаза на безмятежном лице смотрели прямо на меня.
И не произнеся ни слова, одним взглядом он передал мне, что некто в номере отеля «Бисмарк» хочет меня видеть.
У Нитти не было офиса в Лупе. Он занимался бизнесом в ресторанах и отелях, чаще всего в «Бисмарке», расположенном на углу улиц Ла Селль и Рандольф, как раз напротив Сити-Холла. Я уже встречался с Нитти раньше – в этом самом номере, который назывался президентским, как гласила золотая табличка на двери. Номер был расположен в конце коридора на седьмом этаже, слева от лифта. В вестибюле этого отеля я и стоял лицом к лицу с Луисом Кампанья.
Мы пришли сюда пешком от коктейль-бара. Падал тихий снег. Воскресная ночь в Лупе, в этом самом месте, была на удивление спокойной. Здесь было тихо, как в церкви. Мое сердце бешено колотилось.
И сердце не успокаивалось, хотя я обычно ценил в нем то, что оно было очень спокойным. Кампанья и двух слов не проронил за весь путь; даже ни одного слова не произнес. Но он глаз с меня не спускал, лишь изредка мигая. Он смотрел на меня своими темными холодными глазами, а я размышлял, насколько опасным было мое положение.
Если опасность была велика, то не убьют ли меня прямо здесь, на пустынной улочке? А может, Нитти просто хотел сначала потолковать со мной? Он послал Кампанья за мной – точно так же, как прежде посылал его ко мне с сообщением, хотя он обычно занимался другими делами и не был ни телохранителем, ни исполнителем. И все же Фрэнк послал его, а не какого-нибудь лакея. Что это означало?
Дверь отворилась, и Джонни Паттон, одетый в серое модное пальто с темным меховым воротником, вышел, улыбаясь и говоря:
– Как всегда, все прекрасно. Фрэнк.
В руке, затянутой в перчатку, он держал черную фетровую шляпу.
Что Паттон – мальчик-мэр Бернхема, деловой партнер Эдди О'Хары по Спортивному клубу – здесь делал? И почему Нитти допустил, чтобы я его видел?
Паттон надел шляпу и молча ушел, не узнавая меня, или притворяясь, что не узнает.
Кампанья указал пальцем на дверь, которую Паттон оставил открытой.
Это означало, что я должен войти.
В номере не было телохранителей, во всяком случае, в гостиной, куда я вошел. Это была все та же белая комната, отделанная позолотой, какой я ее помнил. В спальне, которая находилась справа от меня, была приоткрыта дверь. Там горел свет, и кто-то в ней был. Может, телохранитель, или женщина, или кто-то еще – не знаю. И я, черт возьми, не спросил.
Сам Нитти сидел на белом диване перед стеклянным кофейным столиком, на котором лежали несколько стопок бухгалтерских книг. Он пролистал одну из них и стал читать эту огромную книгу, будто это был последний модный роман. На нем были коричневый шелковый халат, черные брюки и коричневые тапочки. На одежде не было монограмм. Рядом с книгами стоял на треть отпитый стакан с молоком, который позвякивал, когда стол покачивался.
С тех пор как я его видел в последний раз, он пожелтел и постарел, но выглядел хорошо. Усов, которые он носил прежде, уже давно не было. Он был чисто выбрит, но его волевое, почти красивое лицо с довольно грубыми чертами было во многих местах порезано бритвой, особенно на подбородке. Его волосы стали длиннее. Он зачесывал их назад, и они не были так прилизаны, как раньше. Часть волос была зачесана с одного бока на другой. Может, он сам стриг себе волосы: я слышал, другие парикмахеры его не устраивали. «Другие» – потому что он сам начинал парикмахером (он нашел свою самую первую работу в Чикаго в той самой парикмахерской, где он повстречался с Джейком-парикмахером". Именно Джейк помог Фрэнку состряпать ложное обвинение против Роджера Тауи, но это уже другая история). И еще перед тем как
самому обрести облик бизнесмена, он любил быть безукоризненно причесанным.
– Прости, что я не встаю, – сказал он.
В его словах не было ни тени сарказма, как я ни старался его распознать. А может, я плохо слушал. – Все в порядке. Фрэнк. – Можно ли его было так называть? – Не возражаешь, если я сяду?
Все еще не отрываясь от книги, даже толком не взглянув на меня, он нетерпеливо замахал рукой, говоря:
– Садись, садись.
Я сел на стул с высокой спинкой, покрытой позолотой, рядом с Нитти. На этом стуле, похожем на трон, я оказался гораздо выше, чем он, а он и так был невысоким человеком – дюйма на четыре ниже меня. Но несмотря на это, я чувствовал себя испуганным и маленьким.
Через минуту, которая показалась мне вечностью, Нитти положил бухгалтерскую книгу в общую стопку и указал на свой стакан с молоком.
– Хочешь чего-нибудь? Даже если мне и приходится пить это чертово зелье, это не значит, что ты должен отказывать себе в удовольствии.
– Нет, спасибо, Фрэнк.
– Ты не пьешь?
– Иногда. Но не на работе. Я догадываюсь, что это не просто визит вежливости?
Он пожал плечами, не обращая внимания на мой вопрос.
– Я сам не пью, – заговорил он. – Иногда выпиваю вина. Извини, что я побеспокоил тебя в воскресенье, даже в воскресный вечер.
– Да нет, это не страшно, – ответил я. – Я рад тебя видеть. – Я изо всех сил старался, чтобы мои слова не звучали фальшиво.
Нитти стал жестикулировать обеими руками. Очень по-итальянски, точнее, в его случае, по-сицилийски.
– Обычно я не работаю по воскресеньям, – заявил он. – Мне нравится проводить выходные с семьей. Ходить к мессе. Играть с моим мальчиком. Кстати, хочешь кое-что посмотреть?
Я сглотнул.
– Конечно, Фрэнк.
Он сунул руку в карман. Я вспомнил историю о том, как однажды вечером Капоне устроил банкет в честь Скализе и Анселми. Он пил за их здоровье а потом достал бейсбольную биту и проломил им головы.
Но Нитти всего лишь доставал свой бумажник. Он открыл его и протянул мне.
На фотографии, засунутой под пластиковую пластинку бумажника, был запечатлен сам Нитти, улыбающийся и обнимающий маленького мальчика. Он прижимал к себе ребенка, который тоже улыбался. Было видно, что мальчик любит отца. И еще сразу было понятно, что это моментальная фотография отца и сына.
– Он большой для своих шести лет, – сияя сказал Нитти.
Он сам посмотрел на снимок.
– Ты знаешь, я же невысокий парень. Верно.
– Мой сын должен быть выше меня. Мужчины в семье его матери все высокие – около шести футов. Он должен быть выше, чем его старик.
Похоже, в его словах не было иронии.
– Красивый мальчуган, – сказал я. Нитти согласно кивнул, улыбнулся, глядя на фотографию, и положил бумажник обратно в карман.
– Ну ладно, – произнес он. – Так что это за шум вокруг того, что ты вмешиваешься в дела Компании?
Заходя, я не заметил ни одной бейсбольной биты; может, она лежала за его диваном?
– Что ты имеешь в виду, Фрэнк?
– Не валяй дурака, мальчик.
Я уже не был мальчиком, но не стал говорить ему об этом. Я был достаточно молод для него, чтобы он называл меня так же, как при нашей первой встрече. К тому же было понятно, что я буду для него «мальчиком» до смерти. Может, он говорил это просто так, а может, именно это обращение помогло мне до сих пор остаться в живых.
