— Да, конечно, — твердо сказал Хорас Алоизиус Бакли. — Это был кошмар. Он выглядел таким несчастным — сидит в кресле, а на шее эти жуткие багровые пятна.
— Боже, спаси мою душу, мистер Бакли! Неужто вы видели его после смерти? В той квартире на Бромптон-сквер? — изумленно спросил Пауэрскорт.
— Позвольте мне объяснить, — сказал Бакли, украдкой озираясь по сторонам. Но их слышали только холодные камни, из которых был сложен придел Линкольнского собора. — Я уже некоторое время знал о дружбе Розалинды с этим Монтегю. Она очень изобретательна, знаете ли. Рассказывала мне о встречах с какими-то подругами в нашем районе, хотя я подозреваю, что на самом деле она все время встречалась с Монтегю.
Перед мысленным взором Пауэрскорта вдруг возникла Диана с луком — тело, едва прикрытое бледно-розовой туникой, одна грудь обнажена, за спиной колчан, полный стрел, — проклинающая Актеона, который превратился в оленя и был растерзан собственными псами. Не Тициан ли написал эту сцену? Надо справиться у председателя Королевской академии.
— Она постоянно сбегала из дома по вечерам, в самое неподходящее время, — продолжал Бакли. — Я за ней следил. Она все время отправлялась в одно и то же место, в ту самую квартиру на Бромптон-сквер. Как-то раз я увидел и его: он спустился, чтобы ее проводить. На пороге они обнялись. Я стоял всего футах в двадцати от них, прятался за деревом. Это было ужасно.
Бакли умолк. Пауэрскорт ждал. Он решил не торопить адвоката. Бакли остановился прямо под головой льва — довольно свирепого, надо отметить.
— Простите меня, Пауэрскорт, за то, что обременяю вас рассказами о своих семейных невзгодах, — снова заговорил Бакли. Его пальцы по-прежнему чертили замысловатые фигуры вокруг часовой цепочки. — Если женишься поздно, попадаешь в странное положение. Не думаю, что я был когда-нибудь особенно привлекателен для женщин. Годы проходят, и ты начинаешь думать, что можешь кончить свои дни холостяком — возможно, без горестей, но и без того утешения, которое дарят человеку жена и дети.
Внезапно Пауэрскорт подумал о Люси, неслышно подошедшей к нему, когда он лежал на полу с картой, о Томасе, носящемся по дому, об Оливии, уютно устроившейся на диване рядом с мамой. Ал-ли-лу-йя.
— И тут я встретил Розалинду, — продолжал Бакли, — и совершенно потерял голову. Когда она согласилась стать моей женой, я не мог в это поверить. Попросил ее три раза сказать «да» в ответ на мое предложение руки и сердца. — Он снова помедлил и уставился на древние камни у себя под ногами. — Я знал, где она держит ключи от квартиры Монтегю. И сделал дубликаты. За четыре дня до его смерти я пришел поговорить с ним. Я предложил ему двадцать тысяч фунтов — в обмен он должен был уехать из Англии, поселиться за границей и никогда больше не видеться с Розалиндой.
— И что он ответил? — спросил Пауэрскорт. На него вдруг накатил страх. Если полиции станет известно то, что сейчас рассказал ему Бакли, юриста обязательно арестуют. У них просто не будет выбора. Он уже видел Бакли на месте обвиняемого: напротив сидят враждебно настроенные присяжные, угрюмый судья теребит свою черную шапочку, а Бакли — свою часовую цепочку.
— Он был очень вежлив. И попросил четыре дня, чтобы как следует подумать. Без сомнения, он рассказал обо всем Розалинде. В тот вечер я шел к нему для окончательного разговора. Но когда я пришел туда, он был уже мертв.
— Вы заметили у него в квартире что-нибудь необычное? — спросил Пауэрскорт.
— Часть его книг исчезла, — сказал Бакли. — Стол был пуст. Я не удержался. Понимаете, там внутри могли лежать письма… от Розалинды. Но ящики оказались совершенно пустыми. Должно быть, все это было часов около восьми.
Где-то над их головами громко зазвонил колокол. Он звонил и звонил не переставая. Наверное, здесь, на унылых равнинах графства Линкольншир, его слышно миль за десять, подумал Пауэрскорт. Он взглянул на часы.
— Мистер Бакли, — тихо сказал он. — Я нахожу вашу историю весьма интересной. Однако будет очень жаль, если мы оба, приехав в такую даль, пропустим вечерню. — И он первым пошел мимо деревянной Девы с Младенцем в главный неф собора. Они с Бакли заняли места в задней части клироса Сент Хью. Впереди, выпрямившись, сидели прихожане — линкольнцы, старые и малоумные, подумал Пауэрскорт.
Клирос был овальной формы, сиденья для певчих — из темно-коричневого дерева. На спинках у некоторых были выведены названия местных приходов, закрепленных за соответствующим духовным лицом из соборного клира. За регентом их числилось целых восемь. Сидящие ангелы, вырезанные на столиках для певчих, играли на переносном органе, арфах, флейтах, барабанах. «И нарекут имя Ему: Чудный, Советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира».
Под сводами собора эхом отдавались шаги певчих и духовенства, идущих по главному нефу к высокому алтарю. Дойдя до алтаря, члены процессии разворачивались и занимали свои места. На старших певчих были черные мантии с синей окантовкой. На прочих — голубые, с белыми стихарями поверх них. Перед настоятелем шел жезлоносец.
— И беззаконник, если обращается от беззакония своего, какое делал, — густой бас настоятеля наводил на мысль о том, что его обладатель регулярно смазывает горло отличным портвейном, — и творит суд и правду, — к жизни возвратит душу свою[32].
Прихожане преклонили колена в молитве. Пауэрскорт слышал, как Бакли шепчет вслед за настоятелем слова Писания. Должно быть, он знает всю службу наизусть, подумал Пауэрскорт; ведь он побывал уже на восемнадцати вечернях, по одной в день.
Верующие поднялись на ноги. Настала очередь хора; певчие с серьезными лицами выводили свои партии, поглядывая на нотные записи перед собой и на священника, выполняющего роль дирижера.
— Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моём[33].
Высокие голоса поднимались под своды огромного здания. На заднем плане маячил гигантский орган. Священники и грешники, епископы и регенты, похороненные под каменным полом, внимали хвалебным песнопениям вместе со всей остальной паствой.
— Низложил сильных с престолов, и вознес смиренных…[34]
Бакли закрыл глаза. Интересно, подумал Пауэрскорт, что произойдет с этими мальчиками, когда у них поменяется голос? Станут ли они прекрасными тенорами и альтами, чтобы продолжать петь и во взрослые годы? Или эти великолепные дисканты просто исчезнут, сменившись самыми обычными, ничем не примечательными взрослыми голосами? Пожалуй, это было бы несправедливо.
Последовали новые молитвы. Затем, в соответствии с порядком ведения службы, определенным Книгой общей молитвы, настала очередь псалма, положенного на музыку — о чем уведомил верующих сочный голос настоятеля — прежним руководителем соборного хора Уильямом Бердом.
Именно в этот момент Пауэрскорт заметил еще одну процессию. На сей раз это была не вереница мужчин и мальчиков в мантиях и стихарях, а люди в иной форме — темно-синих мундирах полиции Линкольншира. Они пытались двигаться тихо, чтобы не мешать службе, но их шаги были тяжкими, как у особого отряда, явившегося арестовать преступника глухой ночью. Трое остались у дверей западного крыла. Пауэрскорт узнал лысину старшего инспектора Уилсона; на лице у него застыло хищное выражение, как у горгулий, украшающих наружные стены собора. Еще с десяток полицейских рассредоточились по другим входам.
Пауэрскорт хотел было предупредить Бакли, который все еще жадно вслушивался в последние ноты затихающего гимна — руки его наконец перестали теребить цепочку от часов и успокоились, словно под умиротворяющим влиянием музыки. Но он не стал этого делать.
— Ты, Господи, светильник мой; избавь нас Своей великой милостью от страхов и угроз ночных. — Настоятель перешел к заключительным строкам молитвы. Певчие еще стояли, Бакли не поднялся с колен; Пауэрскорт вглядывался сквозь ряды верующих в полумрак, пытаясь разобрать, где находятся полицейские. Страхи и угрозы ночные, несомненно, явились сюда за Хорасом Алоизиусом Бакли, и их наверняка хватит больше чем на сорок дней и сорок ночей. Может, и на всю жизнь. А может, петля избавит его от страхов и угроз раз и навсегда.
Голубые мантии с белыми стихарями стали покидать клирос Сент Хью. Линкольнцы, старые и малоумные, медленно потянулись прочь, вполголоса обсуждая на ходу местные новости. Пауэрскорт придержал Бакли за плечо.
— Подождите, — шепнул он. — Вокруг полно полицейских. Боюсь, они пришли за вами.
Пальцы Бакли снова отчаянно затеребили цепочку.
— Не думаю, что они арестуют вас прямо в соборе, — сказал Пауэрскорт своему спутнику. — Знаете, есть такое право убежища. — Впрочем, промелькнуло у него в голове, их терпение скоро иссякнет. Взгляд Бакли заметался по сторонам. — О чем еще вы хотели бы мне рассказать? — спросил Пауэрскорт. Интересно, подумал он, как они отыскали Бакли? Неужто Линкольнский бесенок соскочил со стены и побежал прямиком в кабинет старшего инспектора Уилсона в Оксфордском полицейском управлении? Или эту роль вестника судьбы сыграл какой-нибудь ангел, до сих пор притворявшийся каменным? — Что привело вас в Оксфорд в тот день, когда убили Томаса Дженкинса?
