Как ощущают себя питомцы этого заведения? Что значит носить коричневую форму, спать в общей спальне вместе с десятком других детей, которые знают о своих родителях не больше, чем ты о своих? На вид место чистое и приятное, еда, наверно, приличная. Полагаю, жить здесь во всех отношениях лучше, чем остаться без угла на улице или влачить жалкое существование в работном доме. И все же как отличается, должно быть, жизнь этих сирот от моего собственного безмятежного детства, когда я и представить не мог, что меня вдруг отдали бы на попечение чужих людей.
Я сидел в большом зале и под бдительным оком смотрителя — пожилого мужчины в алонжевом парике и тяжелом сюртуке с галунами — листал приютские архивы. Мадам Тренти сказала, что в письме мисс Аллен указывалась точная дата — 25 марта 1741 года, день открытия приюта, — когда ее ребенка поместили сюда. Руководствуясь этой информацией, она отыскала в архивах записи, касавшиеся Партриджа и убедившие ее в том, что Партридж — ее сын. Встреча с ней оставила у меня тревожное впечатление; инстинкт подсказывал, что все ее заявления — чистейшая ложь. И все же единственным основанием для моих сомнений были слабое покалывание в затылке и сосущая пустота в животе — смутные ощущения, которые, я понимал, не могут служить доказательством верности моих подозрений. Таким образом, опасаясь, как бы из-за своего воинствующего скептицизма не упустить что-то важное, я решил отправиться в приют, дабы собственными глазами увидеть записи (если таковые вообще существуют), которые позволили мадам Тренти заключить, что Партридж — ее пропавший сын.
Я спросил у смотрителя про события того первого вечера, и в ответ он вручил мне первый том попечительского архива, в котором открытие приюта описывалось так:
26 марта 1741 г.
Во исполнение решения попечительского совета данный приют был самым тщательным образом подготовлен к приему детей, и все члены совета собрались в семь часов вечера. Они увидели у входа толпу людей; многие были с детьми, остальные пришли из любопытства. Совету сообщили, что несколько человек уже подали заявления о приеме детей, но им отказали, поскольку, по распоряжению совета, открытие приюта назначено на восемь часов вечера и до этого времени никакие исключения не допускаются. Членов совета сопровождали два стража порядка от прихода и два их охранника, которым было приказано помогать приютским караульщикам. Последним вменялось в обязанность следить, чтобы на крыльце приюта не оставляли детей, а в случае отказа в приеме какому-нибудь ребенку, нуждающемуся в опеке, немедленно оповещать об этом приходского охранника, дабы дитя не бросили на попечение прихода.
В восемь часов огни на крыльце потушили, и привратник, которому предстояло всю ночь дежурить у входа, отгоняя толпу, открыл дверь. В ту же минуту звякнул колокольчик, и вошла женщина с ребенком. Посыльный провел ее в комнату справа, а ребенка отнес в кабинет распорядителей, где уполномоченные представители вместе с доктором Несбиттом и несколькими воспитателями — все они находились там постоянно — обследовали ребенка. Согласно процедуре, установленной директором, обследованного ребенка принимали, присваивали ему номер, и учетная карточка с его описанием для верности регистрировалась тремя разными лицами. Женщину, которая принесла ребенка, отпустили, не задав ей ни одного вопроса; никто из воспитателей ее не видел. Затем принесли второго ребенка, за ним еще и еще, и так продолжалось, пока не набралось тридцать детей. Восемнадцать мальчиков, двенадцать девочек. Двоих детей отказались принять: одного сочли слишком взрослым, у второго обнаружили чесотку. Около полуночи приют был заполнен, и привратнику приказали сообщить об этом толпе у входа; в результате люди стали скандалить… Распорядители, заметив семь-восемь женщин с детьми у крыльца и еще больше в толпе, попросили их не бросать своих чад на улице. Женщин, у которых не взяли детей, оказалось много, и они горевали едва ли не сильнее, чем те, которые расстались со своими чадами, так что более трогательную сцену трудно представить.
Далее в том же тоне следовало описание страданий несчастных, которые были мне абсолютно безразличны и все-таки вызывали жалость. Но я не нашел того, что искал: данных о детях. Я негромко кашлянул:
— Простите, сэр.
Пожилой смотритель перестал писать и воззрился на меня из-под напудренных белых локонов.
— В этой книге замечательно описан день открытия приюта, но ничего конкретно не сказано о принятых детях. Где можно о них прочитать?
— В приемных книгах есть данные на каждого ребенка.
Я вспомнил, что мадам Тренти упоминала про такие книги. Значит, возможно, она все-таки приходила сюда и ее рассказ не выдумка.
— Была ли у вас недавно одна леди, которая спрашивала о том же, что и я? Миниатюрная иностранка, нарядная?
Смотритель грубо хохотнул и покачал головой, отчего локоны его парика громко захлопали.
— К нам каждый день приходят посетители, желающие получить информацию о детях. Думаете, я помню их всех?
— Конечно нет, сэр. Но эта леди — знаменитая актриса. Мадам Тренти. Может, вы ее узнали.
Старик надулся.
— Разве я похож на человека, водящего знакомства с актрисами?
— Нет, сэр, — смутился я. — Вы меня не так поняли. Просто я подумал, что вы могли запомнить ее, потому что она очень… яркая. — Он сердито посмотрел на меня. — Можно посмотреть первый том? — поспешил добавить я.
Смотритель с подчеркнутым недовольством отложил перо, поднялся со стула и лениво заковылял в соседнюю комнату. Через несколько минут он возвратился и положил на стол передо мной тонкий журнал в кожаном переплете.
Я раскрыл его. Каждому ребенку была посвящена отдельная страница, здесь же были прикреплены различные памятки, указывалась информация о записках, если они были. На обратной стороне каждого листа были записаны номер, имя кормилицы, к которой определили ребенка, и одно-два слова о его дальнейшей судьбе — «умер» или «отдан в ученики». Я вернулся к первой странице и прочитал следующее:
«25 марта 1741 г.
1. Девочка, примерно две недели от роду. При ней найдена записка: „2 марта 1741 г. Эта малютка крещена; ее зовут Доррити Хантон“.
2. Мальчик, возраст около двух месяцев, в белой сорочке с цветастым рисунком, завернут в покрывало из канифаса. При нем найдена записка: „Роберт Чанселлор, род. 29 января“. Прилагался кусок ткани.
3. Мальчик, 4–5 недель, на груди приколот лоскут с пометкой „ФА“. Поступил в коричневой накидке.
4. Мальчик, возраст примерно 3 недели; синие атласные рукава подшиты шелковой тафтой.
5. Девочка, 6–7 недель, рукава из белого канифаса, кружевные оборки и белая лента вокруг головы. Записка: „Элизабет Эрз, род. 14 февраля 1741 г., крещена в церкви св. Клемента Датского.[16] Убедительно прошу оставить эту записку с ребенком“.
6. Девочка, около трех недель, едва не погибла от голода.
7. Мальчик, в чистой одежде, укутан в красную накидку. При нем письмо: „Умрет этот ребенок или выживет, прошу через месяц сообщить о его судьбе в трактир „Колокол“ в Холборне. Послание адресуйте Ш. — оно будет принято с огромной благодарностью“.
8. Мальчик, возраст примерно 4 недели, на груди приколото письмо: „Этот младенец не крещен, личность отца не установлена, мать его бросила. Мать зовут Дороти Смилк“.
9. Мальчик, возраст примерно один месяц, одет очень плохо.
10. Девочка, 1 день от роду; при ней письмо: „Я — дочь позолотчика Сэмюэля Уайлда, скончавшегося 24 февраля. Я родилась 24 марта. При крещении прошу дать мне имя Элис“».
Насколько я мог судить, Партриджа среди перечисленных детей не было. Я оторвал взгляд от страницы и в замешательстве покачал головой.
— Все эти дети были очень маленькие, младенцы не старше одного года?
Казалось, я обращался в пустоту. Мои слова повисли в воздухе, будто облако дыма в безветренный день. Наконец смотритель поднял голову. Его ноздри раздувались, словно мой вопрос — вопиюще глупый, по его мнению, — привел его в ярость.
— В документах сказано, что административный совет постановил принимать детей не старше двух месяцев.
— И все принятые младенцы воспитывались здесь? Старик устало положил ручку, словно смирившись с тем, что ему приходится иметь дело с недоумком.
— Это здание тогда еще не было построено. Прежде приют размещался в доме на Хаттон-Гарден, — это вы должны были узнать, если бы внимательно прочитали записи попечительского архива.
— Значит, они росли в том доме?
— Нет, мистер Хопсон. Не там. Их определили к разным кормилицам в сельской местности, где воздух чистый, что должно было повысить их шансы на выживание. В приют они возвращались только в возрасте пяти-шести лет. После их воспитывали до одиннадцати-двенадцати лет, затем отдавали учиться ремеслу.
