Джойс сопротивлялся, упирался ногами, рвался изо всех сил и щелкал зубами, будто укусить хотел. Даже городовые поверили, что преступник настоящий, а пристав на этот раз – молодец. Наконец эта возня Макарову надоела, и он легонько ткнул задержанного кулаком под дых. Дикий зверь охнул и обмяк. Его понесли под руки, хотя весил он пудов[7] восемь, не меньше.
Победа осталась за приставом. Попав в дом, обставленный антикварной мебелью, он произвел молниеносный обыск. И нашел! На журнальном столике лежали годовые подшивки «Times» как раз десятилетней давности, за 1888 год. Сафьяновые корешки потерты, значит, ими часто пользовались. Но самое поразительное: из стопки торчали закладки. Пристав открыл первую и чуть не запрыгал от радости: заложена на сообщении о втором убийстве Джека Потрошителя. Стоило проверить остальные, как гениальная догадка подтвердилась: тихий инженер изучал историю знаменитого убийцы. А может быть, он сам и был Потрошителем?
Сергей Николаевич едва не задохнулся от восторга. Нельзя спешить, надо аккуратно. Предъявив несомненную улику, он потребовал объяснений. Джойс уже растратил бо́льшую часть своей мощи, сипел и тяжело дышал. Он не пожелал отвечать мерзкому полицейскому, пригрозив, что будет иметь разговор лично с его начальством. Видя запирательство, пристав продолжил сбор улик. Они оказались рядом. Стоило расстегнуть жилетку инженера, как на белой сорочке открылись бурые пятна.
– Следы крови! – провозгласил пристав. – Это как объясните, господин Джойс?
– O, my God! – крикнул инженер. – Йа ресал курицу, несчастный идиот!
– Ах курицу? Ну конечно. Ты попался, Джек Невидимка! Или, быть может, легендарный Джек Потрошитель? Хорошо спрятался! Но мы тебя нашли! Тащи его, ребята!
Приказ исполнили с трудом. Инженер Джойс сопротивлялся, изрыгая проклятия, до самого участка.
Вера Андреевна шляпки любила, но сегодня шляпки не радовали. Она сидела в кресле для лучших клиентов и не понимала, что с ней происходит. Перед глазами мелькали разноцветные пятна, сливаясь в бессмысленный калейдоскоп. Мадам Сюзон, что держала шляпный салон парижских мод, а честнее сказать – лавку, в которой сбывали нераспроданные остатки из салонов петербургских модисток, старалась, как могла. И лучшие модели вынесла, и бутоньерки разложила, и ленты всех цветов метнула россыпью. Ничего не помогало, мадам Порхова лишь вяло улыбалась.
Больше всего Вера Андреевна испугалась, что скажет муж. Это было самым страшным. Подозревая интрижку, она не знала, как с этим справиться. Если Игнатий Парамонович решил завести любовницу, его ничто не остановит. А если узнает, что она любовницу отмутузила, чего доброго, сам угостит кулаком. Нрав простой, он может. Так ведь если бы только это.
Прожив с мужем двадцать лет, мадам Порхова привыкла терпеть. Нельзя сказать, чтобы он был тиран, но женщина в его доме знала свое скромное место. Выплеск злобы был столь внезапным, что удивил саму Веру Андреевну. Она не подозревала, что способна на такое. Всегда была тиха, смирна, мирила мужа с дочкой, за всеми ходила, как нянька. И вдруг – пожалуйста. Неужели перестала владеть собой к старости? Что же дальше-то будет…
Тревожили слова, брошенные этой стервой. Чем же это она угрожала? Что за гадости такие пророчит? Вера Андреевна ходила с мужем в церковь каждое воскресенье, но верила во все приметы и суеверия, частенько бегала к бабкам-ворожеям и не забывала плевать через левое плечо. А тут вдруг такое. У ведьмы этой глаз как есть – черный. Как бы на доченьку не свалилось…
Эти размышления были так пугающи и так путались между собой, что для шляпок в голове места не оставалось. Мадам Сюзон напрасно выбивалась из сил.
Стася остался на улице подсматривать через витрину, а Ванзаров зашел в салон. Мадам направилась к нему с любезной улыбкой, какой встречала каждого нового мужчину, спросила, что угодно. Ванзарову было угодно, чтобы магазин заперли, а его оставили с госпожой Порховой. Причину, по которой его просьбу надо выполнить быстро и без капризов, он предъявил вескую. Мадам Сюзон вспыхнула, но удалилась, задернув за собой штору.
Вера Андреевна не сразу поняла, что перед ней незнакомый мужчина. Ванзаров представился полно и официально, чтобы не пугать и так напуганную женщину.
– У вас был трудный день, – галантно сказал он. – Не хотел вас тревожить, но другой случай поговорить вот так, без свидетелей, трудно устроить. Вы позволите?
– Чего вы хотите? – голос Веры Андреевны был тих и устало-равнодушен.
– Мне надо знать, что на самом деле происходило между вашей дочерью и инженером Жарковым.
Вера Андреевна подняла глаза.
– А что могло происходить?
– Они встречались? У них был роман? Виды на женитьбу?
– Зачем вам это?
– Мне надо найти убийцу. Помогите мне, – попросил Ванзаров.
– Ведь я ничего не знаю, – ответила Вера Андреевна. – Настенька характером вся в отца. Слова не скажи поперек. Мне она ничего не рассказывает.
– Она могла передать Жаркову какую-нибудь ценную вещь? Брошь с брильянтами или что-то подобное?
– В воровстве не замечена. Да и нет у нас брильянтов. Игнатий Парамонович не любит их… Стекляшками считает.
– У вашей дочери есть жених?
– Все время сватаются. Да только один ответ получают: от ворот поворот.
– Может быть, есть кто-то самый упорный? Кого видит зятем ваш муж?
– Настя всех разогнала… Такой стыд… Нет на нее управы…
– А господин Ингамов?
Вера Андреевна не поняла, о чем ее спрашивают. Ванзаров пояснил откровенно.
– Что придумали! – возмутилась она. – Матвей – самый верный человек. Он за нас… за мужа и за Настю жизнь отдаст. А не то чтобы с глупостями. Свое место знает. С Игнатием Парамоновичем иначе нельзя. Какой бы ни был преданный, а чуть оступился, и пойдет вон со двора… Строго у нас больно.
– Что у вас случилось с Катериной Ивановной?
Что такому молодцу ответишь? Вера Андреевна только улыбнулась печально.
– В двух словах не рассказать…
– Готов слушать хоть до утра, – сказал Ванзаров.
– А одним словом сказать, так Катерина такой человек, что через любого перешагнет. Такая дрянь, что свет не видывал. Только свой интерес имеет. Никакого стыда. Думает, красота ее хваленая все искупит. В душе у нее лед. И вместо сердца – ледышка. Одним словом – Снежная королева. Злая она, бездушная…
– Знаете ее любовников?
– Да кто же их не знает. Весь город знает.
– А ваш муж?
Вера Андреевна задумалась, как будто этот вопрос тревожил ее.
– Верю, что муж мой не такой человек, – наконец ответила она. – Семьей живет.
– То есть видели их встречу, – сказал Ванзаров так, будто не сомневался. – Но не знаете, зачем они виделись. А спросить у мужа не можете…
– Не мучьте меня, господин хороший…
Вид у немолодой женщины был столь печальный, а во взгляде – такая тоска безнадежная, что Ванзаров смутился и немедленно просил прощения. Вера Андреевна только рукой махнула: чего там, полицейское дело, ясно же…
– Матвей Ингамов вчерашнюю ночь где был? – спросил он.
– Вот уж не знаю, не слежу я за ним. Он свой порядок знает.
– А какой порядок?
– Утром доклад Игнатию Парамоновичу, что сделать надо. Вечером доклад о дневных успехах. И так всю неделю. В воскресенье только отдыхает. Да и то из дома редко выходит. Отпустите вы меня…
Ванзаров постарался быть вежливым. Он позвал мадам Сюзон, попросил открыть дверь. На улице после залы, пропахшей шелками и парфюмом, особо ощущалась свежесть с моря.
Стася бесследно растворился. Гнаться за ним Ванзаров не счел нужным. Он перешел на другую сторону, чтобы понаблюдать за мадам Порховой. Не филерить, а наблюдать. Наверняка она открыла далеко не все.
Стоя под укрытием хилого деревца и видя, как Вере Андреевне предлагают одну шляпку за другой, Ванзаров обнаружил интересную подробность. В салон зашла барышня в скромном платье, занося шляпные коробки, сколько смогла удержать. Не иначе – заказ исполняла. Мастерица была знакома: та самая Дарья из пригородного поезда.
Она была слишком занята борьбой с коробками, чтобы ответить на пристальный взгляд. Когда на пороге салона зачем-то оглянулась, улица была пуста. Дарья так и не поняла: показалось или кто-то на нее смотрел? Загадка эта встревожила девичье сердечко.
В участке стало как будто светлее. Фёкл Антонович светился тихой радостью умиления. Пристав светился застенчивой гордостью победителя. Даже чиновники участка из своего темного угла светились, как отъевшиеся мотыльки.
– Дорогой Родион Георгиевич! – Фёкл Антонович распростер объятия. – Как чудесно, как славно, что вы у нас погостили. Примите от нас самые искренние, самые горячие заверения в дружбе. И самый низкий поклон признательности за все, что вы для нас сделали! Ваша помощь была неоценимой. Более не смеем вас задерживать. Доброго пути!
