Понимаешь ли ты, как это важно? Пожалуйста, подумай об этом. Мюллер был архитектором нацистского террора. Десять лет этот не менее могущественный, чем Гитлер, человек контролировал самую жестокую секретную полицию, какую когда-либо знал мир. Ты можешь себе представить, сколько невинных людей он замучил? Сколько смертельных приговоров подписал? Сколько евреев, поляков, да что там, сколько немцев он погубил? Берни, вот твой шанс отомстить за всех этих мертвых немцев, помочь свершиться правосудию!
Я презрительно засмеялся:
– Ты называешь правосудием, когда человека готовы повесить за то, чего он не делал? Поправь меня, если я ошибаюсь, Белински, но разве это не часть твоего плана: пусть за все заплатит Беккер?
– Я надеюсь, что до этой крайности не дойдет. Но, если понадобится, такой вариант не исключен. Пока у военной полиции есть Беккер, Мюллер не станет волноваться. И если для этого потребуется Беккера повесить, то так тому и быть. Зная все об Эмиле Беккере, я вряд ли лишусь сна от сострадания. – Белински внимательно наблюдал за моим лицом, пытаясь обнаружить хоть какие-нибудь признаки одобрения. – Послушай, ты же полицейский и прекрасно понимаешь, как все это делается. Только не говори, что тебе никогда не приходилось арестовывать человека за одно дело, потому что ты не мог доказать его вину в другом. Все уравновешивается, и ты знаешь об этом.
– Конечно, я это делал. Но жизнь человека никогда на карту не ставил.
– Помоги найти Мюллера, и мы забудем о Беккере. – Трубка просигналила коротким выхлопом дыма: нетерпение ее владельца нарастает. – Послушай, все, что я предлагаю, – упрятать в тюрьму Мюллера вместо Беккера.
– Допустим, я действительно найду Мюллера, что тогда? Ты полагаешь, он позволит мне подойти и надеть на себя наручники? Как это я должен буду его арестовать, чтобы при этом сохранить собственную голову?
– Предоставь это мне. От тебя требуется одно – точно установить, где он. Один звонок мне, и команда из КРОВКАССа сделает все остальное.
– Как я его узнаю?
Белински перегнулся через сиденье и достал дешевый кожаный портфель. Расстегнув замок, он вынул конверт, из которого извлек фотографию паспортного размера.
– Это Мюллер, – сказал он. – Очевидно, он говорит с ярко выраженным мюнхенским акцентом, поэтому, даже если он радикально изменил свою внешность, тебе, конечно, не составит труда узнать его речь. – Он наблюдал, как я поднес фотографию к свету и долго ее рассматривал. – Ему сейчас должно быть сорок семь. Не очень высокий, с большими крестьянскими руками. Возможно, все еще носит обручальное кольцо.
Фотография мало что говорила о человеке. Лицо не слишком открытое, но все-таки примечательное: квадратный череп, высокий лоб и напряженные узкие губы. Но даже на такой маленькой фотографии поражали глаза, точно у снеговика: два черных замороженных уголька.
– Вот еще одна, – сказал Белински. – Другие его фотографии неизвестны.
Второй снимок оказался групповым. Пятеро мужчин сидят вокруг дубового стола, как будто обедают в комфортабельном ресторане. Я узнал троих. Во главе стола – Генрих Гиммлер, поигрывающий карандашом и улыбающийся Артуру Небе, расположившемуся справа от него. Артур Небе – мой старый товарищ, как сказал бы Белински. Слева от Гиммлера, очевидно ловя каждое слово рейхсфюрера СС, восседал Рейнхард Гейдрих, шеф РСХА[10], убитый чешскими террористами в сорок втором году.
– Когда сделано это фото? – поинтересовался я.
– В ноябре тридцать девятого. – Белински перегнулся и постучал мундштуком трубки по одному из двух других мужчин на фотографии. – Вот этот, – сказал он, – рядом с Гейдрихом, Мюллер.
Рука Мюллера сдвинулась в те полсекунды, когда створки фотоаппарата открылись и закрылись, и потому выглядела смазанной, как бы прикрывая приказ на столе, но, несмотря на это, обручальное кольцо было отчетливо видно. Он смотрел вниз, похоже почти не слушая Гиммлера. По сравнению с головой Гейдриха, черепушка Мюллера казалась маленькой, волосы были коротко подстрижены, сбриты почти до самой макушки, где им было позволено вырасти немного длиннее на маленьком, тщательно ухоженном островке.
– А что за человек напротив Мюллера?
– Тот, что записывает? Это Франц Йозеф Губер. Он был шефом Гестапо здесь, в Вене. Ты можешь взять фотографии, это всего лишь копии.
– Я еще не согласился помогать тебе.
– Но ты согласишься. Ты должен это сделать.
– Сейчас я должен сказать, чтобы ты убирался к чертовой матери, Белински. Видишь ли, я – как старое пианино, мне не нравится, когда на мне играют. И вообще, я устал, да к тому же порядком набрался. Может, попробую все как следует обдумать завтра.
Я открыл дверцу машины и снова вышел.
Белински был прав: корпус большого черного «мерседеса» сплошь покрывали вмятины.
– Я позвоню тебе утром, – пообещал он на прощание.
– Только попробуй! – Я с грохотом захлопнул дверцу.
Он уехал с такой скоростью, будто служил кучером у самого черта.
Спал я плохо, взволнованный тем, что сказал Белински. Всего через несколько часов, еще перед рассветом, я проснулся в холодном поту и больше уже не заснул. Если бы он только не упоминал Бога! – твердил я себе.
Я не был католиком до тех пор, пока не попал в плен в России. Режим в лагере оказался настолько тяжелым, что, казалось, он меня непременно доконает, и, желая примириться с тем, что подсознательно мучило меня, я отыскал единственного церковника среди заключенных, польского священника. Вообще-то меня воспитали в лютеранской вере, но название религии не имело особой важности в том ужасном месте.
Сделавшись католиком в ожидании смерти, я стал еще крепче цепляться за жизнь, а после того, как спасся и возвратился в Берлин, принялся усердно посещать службы и прославлять веру, которая, по всей видимости, и спасла меня.
У новообретенной мною церкви сложились плохие отношения с нацистами и теперь она стояла выше любых обвинений. Следовательно, если католическая церковь не запятнала себя, то тогда невиновны и все исповедующие католицизм. Казалось, было некое теологическое обоснование отрицания общенациональной вины немцев. Вина, говорили священники, – это личные счеты между человеком и его Богом, и приписывание ее одной нацией другой – богохульство, так как такое право является божественной привилегией. Поэтому не оставалось ничего иного, как молиться за мертвых, за тех, кто согрешил, и за то, чтобы все ужасы и тяготы трагической эпохи забылись как можно скорее.
Многим было не по себе от того, что моральная грязь заметалась под ковер. Но нация не может чувствовать общей вины. Каждый человек должен лично ее искупить. Только теперь я осознал природу моей собственной вины – и, возможно, она не слишком отличалась от вины других людей: я даже голоса не возвысил против нацистов, руки не поднял. И у меня есть свои счеты с Генрихом Мюллером, так как, возглавляя Гестапо, он сделал больше других, чтобы разложить те полицейские силы, членством в которых я раньше гордился. Из его ведомства исходил массовый террор.
Теперь, оказывается, еще не поздно исправить дело. Вполне возможно, найдя Мюллера, человека, символизирующего не только мое падение, но и падение Беккера тоже, и отдав его в руки правосудия, я мог бы очиститься от чувства собственной вины за все случившееся.
Белински позвонил рано, словно угадал мое решение, и я согласился помочь ему найти гестаповского Мюллера, но не для КРОВКАССа и не для армии США, а для Германии и, по большому счету, из-за себя самого.
Первым делом в то утро, условившись по телефону с Кенигом о встрече чтобы передать ему мнимые секретные материалы Белински, я поехал в контору Либля на Юденгассе и попросил устроить мне встречу с Беккером в тюрьме.
– Нужно показать ему одну фотографию, – объяснил я.
– Фотографию? – В голосе Либля зазвучала надежда. – Она сможет стать доказательством его невиновности?
Я пожал плечами:
– Все зависит от Беккера.
Либль сделал пару коротких телефонных звонков, упирая на смерть невесты Беккера, возможность появления нового свидетельства и близость суда, и нам почти немедленно был предоставлен доступ в тюрьму. Стоял прекрасный день, и мы отправились туда пешком, причем Либль со своим зонтиком напоминал сержанта имперского гвардейского полка.
– Вы сказали ему о Тродл? – спросил я.
– Вчера вечером.
– Как он воспринял это известие?
Седая бровь на лице старого адвоката неуверенно задвигалась.
– На удивление спокойно, герр Гюнтер. Как и вы, я предполагал, что наш клиент будет сражен этим известием. – Бровь снова двинулась, на этот раз больше от ужаса. – Но ничего подобного. Знаете ли, кажется, его куда больше занимало собственное бедственное положение, а также ваши успехи или, точнее, их отсутствие. Между тем герр Беккер прямо-таки фанатично верит в ваши способности следователя. Способности, которым, буду с вами откровенен, сэр, я пока не вижу доказательств.
