Майкл Кокс - Смысл ночи

Во всяком случае, я так тогда думал.

После истории с мадам Матильдой, произошедшей в феврале 1848 года, у меня началась жизнь, о какой всего полуголом ранее я и помыслить не мог, — жизнь, не имевшая ничего общего с моими прежними интересами и устремлениями. Вскоре стало ясно, что у меня настоящее призвание к работе, вменявшейся мне в обязанность у Тредголдов, — и действительно, я взялся за нее со сноровкой, удивившей даже меня самого при всей моей самоуверенности. Я собирал информацию, обзаведясь широкой сетью знакомств в верхах и низах столичного общества; я изобличал в опрометчивых поступках, подкреплял фактами шаткие свидетельства, наблюдал, вел слежку, предостерегал, умасливал, иногда угрожал. Вымогательство, присвоение чужого имущества, преступное половое сношение,[122] даже убийство — характер дела не имел значения. Я мастерски выискивал слабые места, а затем находил способ бесповоротно развалить судебный процесс, возбужденный против нашего клиента. Мой особый дар заключался в умении выведывать простые человеческие недостатки — крохотные семена низости и своекорыстия, которые, будучи извлечены на свет и обильно политы, превращались в саморазрушительную силу. И вот наша фирма процветала, а лучезарная улыбка мистера Тредголда становилась все шире.

Сам Лондон стал моей мастерской, моим ремесленным цехом, моим рабочим кабинетом, где я применял на практике все свои познавательные способности. Я стремился интеллектуально овладеть им, как овладевал любым научным предметом, к которому обращал свой ум в прошлом; стремился заарканить и укротить Великого Левиафана, поселившегося в моем воображении, подчинить своей воле бессонное чудовище, в чьем ненасытном чреве я обретался ныне.

Повсюду — от блистательных высот просвещенной утонченности до клоачных глубин варварского невежества, от Мэйфера и Белгравии до Роузмари-лейн и Блюгейт-Филдс, — повсюду распознавал я его характерные черты, его многоликие сущности, мириады его особенностей и проявлений. Я наблюдал за щипачами, съемщиками[123] и прочими представителями воровского ремесла, работавшими на запруженных народом улицах Уэст-Энда при свете дня, и за налетчиками,[124] выходившими на свой грубый промысел с наступлением темноты. Особый интерес вызывали у меня проститутки всех рангов: облаченные в шелка куртизанки, развязно выступавшие под руку со своими лордами и джентльменами, панельные девки самого низкого пошиба и прочие разновидности женщин веселого[125] поведения. Каждый день я пополнял свой запас знаний и каждый день расширял собственный опыт в части развлечений, какие мог предложить этот город — единственный и неповторимый в божьем мире — человеку страстного темперамента и богатого воображения.

Я не намерен описывать вам свои многочисленные амурные приключения; подобные рассказы в лучшем случае скучны. Но об одном из них все же упомяну. Девушка, о которой пойдет речь, относилась к разряду так называемых ряженых.[126] Дело произошло вскоре после истории с мадам Матильдой: я вернулся на Риджент-стрит, чтобы еще раз взглянуть на шляпные изделия, предлагавшиеся на продажу в ателье «Месье Джонсон и К°». Она собиралась перейти улицу, когда я обратил на нее внимание: хорошо одетая, миниатюрная, с ямочкой на подбородке и маленькими изящными ушами. Стояло пасмурное сырое утро, и я находился достаточно близко, чтобы разглядеть жемчужные капельки влаги у нее на локонах. Вместе с группой пешеходов она быстро пересекла мостовую и остановилась на противоположном тротуаре, нервно теребя выбившуюся из-под шляпки длинную прядь волос. В следующий миг я увидел пожилую женщину, переходившую улицу в нескольких шагах позади нее, и сразу понял: это присмотрщица, приставленная хозяйкой борделя следить за девушкой, чтобы та не сбежала в «рабочей одежде». У неимущих особ не хватало денег на пышные туалеты, необходимые для поимки клиентов, — такие как у модных кокоток, что ошиваются у театральных подъездов и Café Royal.

Я устремился за ней следом. Она шагала в толпе прохожих быстро и целеустремленно. В Лонг-Акре я поравнялся с ней. Мы в два счета столковались, присмотрщица свернула в ближайший кабак, а девушка завела меня в дом на углу Энделл-стрит.

Ее звали Дорри, сокращенное от Дороти. Позже она пояснила, что занялась своим ремеслом, дабы содержать вдовую мать, не могшую найти постоянную работу. Мы немного поговорили, и я начал проникаться к девушке теплыми чувствами. По моей просьбе она отвела меня — присмотрщица по-прежнему следовала за нами — в тесную сырую комнатушку в грязном переулке неподалеку. Ее матери, надо полагать, было лет сорок, не более, но она выглядела немощной старухой и поминутно разражалась хриплым лающим кашлем. Увидев на лице бедной женщины неизгладимую печать, наложенную усталостью и страданием, я тотчас подумал (хотя там был совсем другой случай) о своей матушке, подорвавшей здоровье непосильным трудом.

Почти не раздумывая, я заключил с ней соглашение, о котором ни разу не пожалел. В течение нескольких лет, пока мои обстоятельства не переменились, миссис Грейнджер два-три раза в неделю приходила ко мне на Темпл-стрит, чтобы прибраться в комнатах, забрать в стирку белье и вынести помои.

Когда она появлялась утром, я обычно говорил:

— Доброго вам утра, миссис Грейнджер. Как поживает Дорри?

— У ней все в порядке, сэр, благодарствуйте. Она все такая же славная девочка, — отвечала миссис Грейнджер.

На том все наши разговоры и заканчивались.

Так я сделался своего рода покровителем Дорри Грейнджер и ее матери. Но даже этот непредумышленный акт милосердия с моей стороны стал одной из нитей в гибельной паутине обстоятельств, что уже стягивалась вокруг меня.

Когда я поселился на Темпл-стрит и начал работать на Тредголдов, мои фотографические амбиции временно угасли, хотя я продолжал переписываться с мистером Толботом. Но едва обустроившись на новом месте, я оборудовал маленькую «темную комнату» в отгороженном занавесом углу гостиной. Здесь я хранил свои камеры (недавно купленные в лавке Хорна и Торнтуэйта[128]), а также фонари, фильтры, ванночки и чаши, лотки и мягкие кисточки, проявительные и закрепительные растворы, мензурки, мерные стаканы, многие дести бумаги, шприцы, пинцеты и прочие необходимые принадлежности фотографического искусства. Я прилежно освоил все нужные химические и технические процессы и летними вечерами отправлялся с камерой к реке или к живописным зданиям судебных инн, расположенным неподалеку, чтобы овладевать композиционными приемами. Таким образом я начал набираться опыта и знаний, а равно собирать коллекцию собственных фотогенических рисунков.

Пристальное и сосредоточенное наблюдение, необходимость учитывать тончайшие переходы светотени и тщательно выбирать верный ракурс, спокойное, вдумчивое исследование заднего плана и окружения — все это доставляло мне глубокое удовлетворение и переносило меня в другой мир, не имеющий ничего общего с моей повседневной работой у Тредголдов, зачастую грязной. Главным моим интересом — зерно которого посеял во мне фотогенический рисунок мистера Толбота с изображением Лакокского аббатства — было попробовать уловить и передать дух, или атмосферу, того или иного места. В Лондоне так много живописной натуры — старинные дворцы, жилые дома разных эпох, река с мостами, огромные общественные здания, — что вскоре я развил тонкое чувство линии и объема, света и тени, фактуры и контура.

Одним воскресным днем в июне 1850 года, полагая, что достиг вполне приличного уровня мастерства, я решил показать образцы своих работ мистеру Тредголду.

— Просто превосходно, Эдвард! — воскликнул он, просмотрев несколько вставленных в рамку фотогенических рисунков, сделанных мной в Памп-Корте и в апартаментах сэра Эфраима Гэдда на Кингс-Бенч-уок. — У вас замечательный глаз! Поистине замечательный! — Он вдруг встрепенулся, словно осененный некой мыслью. — Знаете, а ведь я, пожалуй, могу договориться о заказе для вас. Как вы на это смотрите?