— Иван Дмитрич! — издали закричал он. — Итальянцы ротмистра увезли!
— Как так увезли? Куда?
— В Италию. — Константинов перевел дыхание. — Он на пароход один пошел, они его в каюте заперли и увезли. И монетки мои с ним.
— Хоть бы меня кто увез, — помолчав, устало сказал Иван Дмитриевич, — в Италию.
Он отдал Константинову обещанную премию — принесенный Сычом наполеондор — и велел отправляться домой.
Воздух был еще по-утреннему свеж и прозрачен. Сквозь обычный городской шум ухо едва различило докатившийся с моря, от Кронштадта, отдаленный круглый звук пушечного выстрела. «Пушки с пристани палят, — подумал Иван Дмитриевич, — кораблю пристать велят…» Ни малейших угрызений совести он не чувствовал. Что ж, и Певцову, значит, пришла пора пострадать за отечество, как поручику Боеву, самому Ивану Дмитриевичу. «Агнцы одесную…»
Уже идя по Знаменской, он подумал, что да, убийство иностранного дипломата — случай из ряда вон, можно и должно предположить всякое, причины естественно искать и в ситуации на Балканах, все правильно. Тут дело вот в чем: и Певцов, и Хотек считают жизнь всего лишь особого рода игрой, где убийство — только очередной ход, и потому они могут выиграть или проиграть, но понять не могут. Ведь эти люди даже замок Цилль полагают чем-то вроде коробки, куда кладутся снятые с доски, отыгравшие свое фигуры.
39
За трактиром «Три великана» Иван Дмитриевич свернул в подворотню, и перед ним открылся двор в обрамлении подтаявших к весне поленниц, стиснутых кирпичными, не оштукатуренными с изнанки стенами доходных домов. Сюда он вчера днем посылал Левицкого… Посередине двора, между сараями, нужниками, мусорными ларями, кучами вылезшего из-под снега и еще не вывезенного хлама стоял двухэтажный флигелек из почернелых бревен, оползающий набок и подпертый наискось приставленными к срубу длинными слегами: здесь жил человек, от которого зависели судьбы Европы. Тот маленький, тощий, бритый, оставивший свой наполеондор в Знаменском соборе. Купленные им свечи давно догорели, истаяли, растеклись восковыми сухими лужицами.
В сенях разило помоями, застарелый кошачий дух шибал из каждой щели. На лестнице сидела девочка лет пяти с болезненно-белым, словно мукой натертым личиком, в лохмотьях, баюкала завернутое в тряпку полено. Иван Дмитриевич протянул ей пятачок, она выхватила монетку и исчезла бесшумно, как кошка.
Ступени подгнили, подниматься по ним можно было только у самой стены. Точно следуя указаниям княжеского кучера, Иван Дмитриевич взошел на второй этаж, толкнул обитую рогожей дверь и очутился в крошечной комнате со скошенным потолком. Возле порога валялись грязные сапоги, их владелец в одежде лежал на койке. Тощий человечек с заросшим рыжеватой щетиной блеклым питерским лицом, он спал. Давно можно было прийти сюда, если бы не Певцов со своими планами. Помощничек!
Иван Дмитриевич увидел стол из некрашеных досок, стул с сиденьем из мочала, жестяной рукомойник в углу. На столе — пустая косушка, луковая шелуха, кучка соли прямо на столешнице.
Он подошел к спящему, потряс его за плечо.
— Эй, Федор! Подымайсь…
Бывший княжеский лакей Федор, выгнанный фон Аренсбергом за пьянство, нехотя продрал опухшие глаза:
— Чего надо?
— Вставай, я из полиции.
Молча, как-то не очень и удивившись, Федор сел на койке, зевнул и пошлепал босыми ступнями по полу — за сапогами. Натянул их прямо на голые ноги, без портянок, затем нашел под луковой шелухой на столе корочку хлебца, сунул в карман. Сняв с гвоздя рукомойник, напился из него, выплюнул попавшего с водой в рот вяклого, давным-давно, видимо, утонувшего таракана.
— Тьфу… Кирасир, твою мать!
— Кто?
— Тараканы — это тяжелая кавалерия, — объяснил Федор со спокойствием, все сильнее изумлявшим и возмущавшим Ивана Дмитриевича. — А клопы — легкая… Князь-то прежде в кирасирах служил. Утром встанет, говорит: «Меня, — говорит, — Теодор, на биваке уланы атаковали!» Понимай, что клопы. А тараканов саблей рубил. Раз у него приятели гостевали, он с ими поспорил, что бегущего таракана с маху саблей располовинит. Я с кухни принес одного, пустил. И что думаете? Чисто пополам. — Рассказывая, Федор вытащил из-за кровати мятую поярковую шляпу, начал выправлять ее о колено. — Разрубил и в раж вошел. «Теодор, — кричит, — неси другого, я ему усы отсеку!» И отсек. А таракан жив остался. Сто рублей ему приятели-то проспорили. Да-а, лихой барин! Но прижимистый. Осенью с парадного дверной молоток сперли, так самому генерал-губернатору жалобу подавал. А ведь грош цена этому молотку. Мне за него кружку пива налили, и все.
— Ты и спер? — спросил Иван Дмитриевич.
— Зачем? — не моргнув глазом, отрекся Федор. — У меня свой был такой же.
Казалось бы, уж в этом-то грехе ему теперь ничего не стоит покаяться: не до молотка, если человека убил. Почему не сознался?
— Эх, дурак я, дурак, что сюда пришел, — сказал Федор. — Не утерпел, дурак. У меня тут косушечка припрятана была, вот и пришел.
— А как ты знал, что тебя искать станут? — поразился Иван Дмитриевич.
— Как же не знать? — в свою очередь, удивился Федор. — На то, поди, и полиция.
— Нет, я другое спросить хотел. Как, по-твоему, я-то про тебя узнал?
— Да уж семи пядей во лбу иметь не надо.
— Ишь ты! — обиделся Иван Дмитриевич. — Думаешь, легко было догадаться?
— Взял бы косушечку, и давай Бог ноги, — вздохнул Федор. — Нет же, сперва выпил, потом спать улегся…
Иван Дмитриевич повысил голос:
— Ты давай не крути! Говори, откуда узнал!
Федор лишь рукой махнул: чего там, дескать… Надел шляпу, ветхое пальтецо с оторванным карманом.
— Айда, что ли?
Спустились по лестнице: он с одной стороны, Иван Дмитриевич — с другой. Девочка вновь появилась откуда-то, невесомо шла между ними по гнилым ступеням, не боясь провалиться, прижимала к груди свое полешко.
— Что, Зинка, — спросил у нее Федор, — свое дитя нажила али в кормилицах?
— А ты мне пряник давал, — тихо сказала девочка.
— Верно, — согласился Федор, — давал. А больше нету. Кончились пряники. — Он погладил ее по волосенкам и вышел во двор.
Девочка проводила их до самой улицы.
— Твоя? — спросил Иван Дмитриевич.
Федор помотал головой.
— Мои в Ладоге. — Он обернулся. — Иди, Зинка, домой. Кончились пряники. — И вдруг закричал петухом, привстав на цыпочки и смешно раскачиваясь всем своим маленьким тощим телом.
Девочка засмеялась, белое ее личико пятнышком помаячило в проеме подворотни и пропало: свернули за угол.
Иван Дмитриевич опять вернулся к прерванному разговору:
— Так как же ты узнал, что я про тебя знаю?
Но для Федора это не представляло никакого интереса.
— Вот вы про молоток спросили, — вспомнил он. — А вы лучше спросите, сколь раз они у меня из жалованья вычитали. И за что? Стану рассказывать, никто не верит. А прогнали когда, за месяц жалованья недодали. А нешто я не человек? Нешто у меня жена-дети в Ладоге пить-есть не просют? Не полешки ведь, как у Зинки! Князь меня, неученого, к себе взял, чтобы платить поменьше. А сам в клубе за одну ночь тыщу рублей проигрывает. У него денег полный сундук. Фрак, вишь, я ему подпортил. Так не я! Ворона. Я за нее не ответчик. Вон на Невском статуи стоят, все изгажены, а вы небось жалованье исправно получаете. А?
— Это не моя забота, — сказал Иван Дмитриевич. — Я из сыскной полиции, убийц и грабителей ловлю… Как, думаешь, тебя поймал?
— Вы пришли, я сплю…
— А почему я к тебе пришел? Не к другому кому?
— Мой грех, — справедливо рассудил Федор, — ко мне и пришли. Кто ж за мои грехи отвечать должон?
Терпение начало иссякать, но Иван Дмитриевич еще смирял себя.
— Хорошо, твой грех. А как я понял, что твой?
— Большого ума не требуется.
— Да никто не мог понять! — не выдержал Иван Дмитриевич. — Один я.
— Будто я китайские чашки побил, — продолжал Федор. — Побил, не спорю. Но разве ж они китайские? Их немцы делали. Только видимость, что китайские. У драконов уши собачьи… А позавчера прихожу честь по чести, трезвый: так и так, мол, ваша светлость, за тот месяц, что я вам служил, десять рубликов пожалуйте, не то государю прошение подам. А они меня за шиворот и мордой в дверь. Еще и сапогом под зад… Что говорить! Водочки в трактире выпил, и, верите ли, ни в одном глазу, весь хмель в обиде сгорает…
Остановившись, Иван Дмитриевич ухватил его за воротник, притянул к себе.
— Ты как узнал, что я знаю, что ты… Тьфу, черт!
— Как-как? Поди, сами знаете, как.
— Я-то знаю. А ты?
— Про себя мне как не знать.
— Ты, может, думаешь, мне кто сказал?
— А то! — криво усмехнулся Федор. — Они, ясное дело, с утра пораньше в полицию побежали.
Иван Дмитриевич тряханул его.
