— Ваша светлость, — промолвил мистер Тредголд, приближаясь к нему. — Позвольте представить вам мистера Глэпторна.
— Глэпторн. Здравствуйте. Вижу, у вас весь инструментарий с собой — камеры и все такое прочее. Дорожный сундук, да? Со всем необходимым, да? Прекрасно. Прошу сюда. Ну что ж, приступим к делу.
Я начал устанавливать треногу, а лорд Тансор продолжал расхаживать взад-вперед, беседуя с мистером Тредголдом. Я вдруг поймал себя на том, что не могу отвести от него взгляд.
Сейчас милорду шел пятьдесят девятый год. Он оказался ниже ростом, чем я ожидал, но широкоплечий и с великолепной осанкой. Меня сразу же очаровали характерные черточки его поведения вроде привычки закладывать левую руку за спину при ходьбе и слегка запрокидывать голову назад при разговоре. А равно манера речи — короткие отрывистые фразы, пересыпанные лающими вопросительными частицами. И даже подергивание левого века, свидетельствовавшее о едва сдерживаемом раздражении, вызванном каким-то замечанием мистера Тредголда.
Больше всего меня поразила бесстрастная, жесткая холодность в выражении близко посаженных глаз с тяжелыми веками и в складке почти безгубого рта. Я отметил тот любопытный факт, что губы у лорда Тансора кажутся плотно сомкнутыми и зубы не видны, даже когда он говорит, — в силу такой своей особенности он производил впечатление человека, питающего к своим ближним непреодолимые, инстинктивные неприязнь и недоверие. В оценивающем взгляде, которым он смеривал вас, в привычной для него умышленно вызывающей позе — плечи отведены назад, грудь выгнута, ноги слегка расставлены — чувствовалась такая сила, такая железная воля, что вы мигом забывали о его малом росте. Я встречал много мужчин внушительного вида, но никто не мог сравниться с ним в хладнокровии и выдержке, воспитанных долголетним опытом осуществления власти в частной и политической жизни. Я физически крепкий малый и просто великан по сравнению с ним, но едва отважился поднять глаза на лорда Тансора, когда он подошел спросить, все ли готово.
И все же я верил, что он мой отец! Возможно ли такое? Или я обманываю себя? Положим, рядом со мной действительно стоит мой отец — и видит во мне всего лишь незнакомца, занятого возней с камерой и треногой. Наступит ли однажды день, когда я предстану перед ним в своем истинном качестве?
Солнце переместилось к западу и теперь освещало дальний конец террасы — за ним находилась приподнятая над землей мощеная площадка, на которую выходила наполовину застекленная дверь в выступе стены. Мы спустились с террасы, и лорд Тансор, крепко сжав трость в правой руке и вытянув левую руку вдоль тела, встал в паре футов перед площадкой так, что дверь оказалась у него за левым плечом. Сквозь линзы камеры все детали его наружного облика стали видны яснее и отчетливее: начищенные до блеска тупоносые туфли; серые гамаши в тон панталонам и жилету; черный сюртук с четырьмя пуговицами, черный же широкий галстук, блестящий шелковый цилиндр. Он стоял прямо и неподвижно — сжатые в нитку губы; идеально подстриженные седые бакенбарды; маленькие черные глаза, устремленные на озаренные солнцем парковые угодья и простирающуюся дальше широкую равнину с фермами и пастбищами, реками и озерами, лесами и тихими деревушками. Хозяин всего, что находилось в пределах видимости. Двадцать пятый барон Тансор.
Руки у меня слегка дрожали, пока я держал объектив открытым, но наконец я закончил с первым снимком и уже приготовился вставить в камеру следующий негатив, когда его светлость сообщил, что не желает задерживать меня долее. Он коротко поблагодарил меня за хлопоты и удалился прочь.
Мы с мистером Тредголдом переночевали в Питерборо и вернулись в Лондон следующим утром. Феб Даунт больше ни разу не попался мне на глаза, но образ моего врага, каким он явился мне в Эвенвуде, неотступно преследовал меня: он стоит на солнечной лужайке и смеется, веселый, самоуверенный и беспечный.
Накануне мы с мистером Тредголдом слишком устали к вечеру, чтобы обсуждать события дня; да и наутро, во время обратного пути, мой работодатель не обнаружил желания поговорить. Он удобно устроился на своем месте, едва мы сели на поезд, и извлек из саквояжа последний выпуск «Дэвида Копперфильда»[133] с видом человека, который не хочет, чтобы его беспокоили. Однако на подъезде к Лондонскому вокзалу он оторвался от чтения и пытливо взглянул на меня.
— У вас осталось благоприятное впечатление об Эвенвуде, Эдвард?
— Да, самое благоприятное. Место поистине пленительное, как вы и сказали.
— Пленительное. Да. Именно это слово я всегда использую, описывая поместье. Оно словно забирает человека в упоительный плен, не правда ли, и уносит в другой и лучший мир. Какое, должно быть, счастье жить там! Разве захотел бы кто расстаться с Эвенвудом?
— Полагаю, вы часто бывали там по делам, — заметил я.
— Да, хотя в последнее время реже, чем при жизни первой леди Тансор.
— Вы знали леди Тансор? — услышал я свой голос, несколько взволнованный.
— О да, — ответил мистер Тредголд, выглядывая в окно. Поезд уже вползал под своды вокзала. — Я хорошо знал ее светлость. Ну вот мы и приехали. Снова дома.
Я не видел мистера Тредголда несколько недель. Уже на следующий день он уехал в Кентербери навестить своего брата, а я как раз тогда начал расследование одного мошенничества, вынуждавшее меня проводить много времени вне конторы. Только через месяц после нашей поездки в Эвенвуд я получил приглашение провести воскресенье со старшим компаньоном.
Мы почти сразу пустились в обычные наши книговедческие разговоры, но мне показалось, что мой работодатель предается библиографической дискуссии без прежнего энтузиазма. Он сиял лучезарной улыбкой; он протирал монокль; он откидывал со лба пушистые волосы — и держался, по обыкновению, радушно. Но в нем явственно чувствовалась какая-то перемена, обеспокоившая меня.
Негативы, сделанные в Эвенвуде, были проявлены, закреплены и напечатаны; все фотографические рисунки, за исключением портрета лорда Тансора, я разместил, за свой счет, в изящном альбоме с тисненым гербом Дюпоров на обложке. Портрет — для него я заказал отдельный сафьяновый футляр — удался бы просто на славу, если бы не физиономия какого-то любопытного слуги за полузастекленной дверью позади лорда Тансора, не замеченная мной во время съемки. Но мистер Тредголд похвалил мою работу и пообещал позаботиться об отправке альбома и портрета в Эвенвуд.
— Его светлость с радостью отблагодарит вас, — сказал он, — коли вы потрудитесь представить счет.
— Нет-нет, — возразил я, — и слышать об этом не желаю. Если его светлость останется доволен плодами моих стараний, я сочту себя вполне вознагражденным.
— У вас широкая натура, Эдвард, — заметил мистер Тредголд, закрывая альбом. — Чтобы выполнить такую изрядную работу, а потом отказаться от денег.
— Я не рассчитывал на вознаграждение.
— Нисколько не сомневаюсь. Однако я истинно полагаю, что добрые дела всегда вознаграждаются, в этой жизни или в следующей. Каковое мнение согласуется с другим моим убеждением: все отнятое у нас однажды к нам вернется по воле любящего Бога.
— Весьма утешительные воззрения.
— Именно так. Считать, что за добро нам не воздастся в некоем лучшем мире и что все утраты, настоящие утраты, невосполнимы, означало бы для меня лишиться всякой надежды.
Я никогда прежде не слышал, чтобы мистер Тредголд говорил столь серьезным и задумчивым тоном. Он с минуту молчал, вперив взор в портрет лорда Тансора.
— Знаете, Эдвард, — наконец произнес он, — мне кажется, между этими моими убеждениями и фотографическим процессом существует своего рода аналогия. Вот здесь вы запечатлели живого человека, увековечив свет и тень, линии и формы, все внешние особенности данной персоны. Возможно, очертания нашей души, нашей нравственной природы сходным образом запечатлены в уме Господа Бога, вечно их созерцающего.
— В таком случае — горе всем грешникам, — с улыбкой откликнулся я.
— Но на свете нет совершенно плохих людей, Эдвард.
— Как нет и совершенно хороших.
— Вы правы, и совершенно хороших нет, — медленно проговорил он, по-прежнему глядя на портрет лорда Тансора. Затем он несколько оживился. — Но подумать только, в какое время мы живем! Мы научились ловить мимолетное мгновение и запечатлевать на бумаге, для всеобщего обозрения! Просто поразительно. Куда все это приведет, интересно знать? Но как жаль все-таки, что столь чудесные открытия не были сделаны еще в древности. Представьте, что вы зрите перед собой лицо Клеопатры или смотрите в глаза — прямо в глаза — самого Шекспира! Как здорово было бы увидеть словно вживую картины далекого прошлого, которые ныне нам остается лишь рисовать в своем воображении! Причем увидеть не только давно ушедших людей, но и тех, кого мы потеряли недавно и кого жаждем вновь улицезреть в живой телесности, как наши потомки смогут улицезреть лорда Тансора после его кончины. Наши возлюбленные, покинувшие бренный мир до открытия великого чуда фотографии, никогда уже не предстанут нашему взору, запечатленные в полном расцвете лет, как предстает его светлость на этом фотогеническом портрете. Они останутся лишь в наших недостоверных, переменчивых воспоминаниях. Прискорбно, не правда ли?
