Пришлось сильно тряхнуть его за плечи.
Тогда приват-доцент, очнувшись, зашепелявил вновь:
– Альбинос сказал – уже утро было, а я думал, что ночь никогда не кончится… Сказал: „Где Игла? Спрашиваю последних два раза. После первого раза выжгу кислотой левый глаз, после второго правый. Как ваши сделали с Шверубовичем“. Я молчал. Тогда… – Из груди Аронзона вырвалось глухое рыдание. – И когда он спросил во второй раз, я всё рассказал. Я больше не мог! Когда она телефонировала, я мог бы ее предупредить, но мне уже было все равно…
Он вцепился в Грина и второй рукой, взмолился исступленным шепотом:
– Вы вот что, вы застрелите меня. Я знаю, вам это ничего не стоит. Для меня так или иначе всё кончено. Сломленный, с одним глазом, да еще после этого (он дернул подбородком в сторону трупов) я человек пропащий. Меня не простят ни те, ни ваши.
Грин высвободился. Жестко произнес:
– Хотите стреляться – стреляйтесь. Вон у Зейдлица револьвер возьмите. Только глупо. И прощать нечего. У каждого свой предел. А для дела можно пользу и с одним глазом. Даже вовсе без глаз.
– Я бы, наверно, тоже не выдержала, – сказала Игла-. – Просто они меня по-настоящему еще не мучили.
– Вы бы выдержали. – Грин отвернулся от них обоих и дал Снегирю инструкцию. – Бери его, вези в больницу. Химик. Взрыв в домашней лаборатории. И сразу уезжай.
– А как же с этим? – Снегирь показал на трупы.
– Сам.
Когда остались вдвоем с Иглой, занялся ее лицом.
Принес из ванной (там было нехорошо – всюду кровь и лужи рвоты) пузырек со спиртом, вату.
Промыл ссадины, смазал синяк.
Игла сидела, откинув голову назад. Глаза ее были закрыты. Когда Грин тихонько раздвинул ей пальцами губы, она послушно раскрыла рот. Он осторожно потрогал зубы, очень белые и ровные. Правый передний шатался, но несильно. Врастет.
Платье, и без того, растерзанное, пришлось расстегнуть еще дальше. Под ключицей Грин увидел синее пятно. Слегка надавил на кость, обтянутую тонкой, нежной кожей. Цела.
Игла вдруг открыла глаза. Взгляд снизу вверх был смятенный и даже испуганный. У Грина отчего-то перехватило горло, и он забыл убрать пальцы с ее раскрытой груди.
– У вас царапины, – тихо сказала Игла. Он непроизвольно прикрыл расцарапанную щеку, напоминание о глупой неудаче в банях.
– А я вся избитая. На меня смотреть неприятно, да? Я и без того некрасивая. Зачем же вы так смотрите?
Грин виновато моргнул, но взгляда не отвел. Она сейчас вовсе не казалась ему некрасивой, хоть синева на скуле проступала все заметней. Удивительно, что это лицо раньше казалось ему неживым, высохшим. Оно было полно жизни и чувства, и насчет цвета вышла ошибка: он у Иглы получался не холодно-серый, а теплый, с отливом в бирюзу. Бирюзовыми оказались и глаза, которые, оказывается, обладали пугающим свойством – вытягивать из Гриновой души на поверхность давно забытую, безвозвратно поблекшую лазурь.
Пальцам, все еще прижатым к ее коже, вдруг сделалось горячо. Грин хотел отдернуть их, но не смог. А Игла накрыла его руку своей. От этого прикосновения оба вздрогнули.
– Это невозможно… Я дала себе клятву… Совсем лишнее… Сейчас, сейчас пройдет…, – бессвязно забормотала она.
– Да, лишнее. Совсем, – горячо согласился он. Порывисто наклонился, припал к ее распухшим губам и ощутил языком привкус крови…
Перед тем, как уйти, остановились на пороге, чтобы навсегда запомнить странное место, где произошло то, чему Грин боялся дать название.
Опрокинутое кресло. Завернувшийся край ковра. Три окровавленных тела. Резкий запах керосина и едва уловимый – пороха.
Игла сказала неожиданное. Такое, что Грин вздрогнул.
– Если будет ребенок… Каким он получится после этого?
Грин зажег спичку и бросил на пол. Веселый огонек синей змейкой побежал через гостиную.
Выла ночь. Тихо.
Все кроме Емели, шелестевшего страницами в кабинете, спали.
Грин сидел в спальне возле кровати, смотрел на Иглу. Она дышала ровно, глубоко, иногда улыбаясь чему-то во сне.
Уйти было нельзя – она крепко держала его за руку.
Он сидел так час и десять минут. Четыре тысячи двести семнадцать ударов сердца.
После того, что было, домой ее отпускать не следовало. Грин привел Иглу на конспиративную квартиру. Весь вечер она молчала, в разговорах не участвовала, только улыбалась мягкой, прежде не бывалой улыбкой. Раньше, до сегодняшнего дня, он вообще не видел, чтобы она улыбалась.
Потом стали укладываться. Парни расположились на полу в гостиной, спальню уступили женщине. Грин сказал, что будет заканчивать приготовление взрывчатой смеси.
Зашел к Игле. Она взяла его за руку. Долго лежала и смотрела. Молчали.
Когда заговорила, то коротко и опять про неожиданное.
– Мы с тобой, как две жирафы. – И тихонько рассмеялась.
– Почему жирафы? – сдвинул он брови, не понимая.
– В детстве видела картинку в книжке. Две жирафы. Нелепые, долговязые. Стоят, скрестив шеи, и такой вид, будто не знают, что им, нескладным, делать друг с другом дальше.
Игла закрыла глаза и уснула, а Грин думал о ее словах.
Когда ее пальцы, дрогнув, разжались, он осторожно поднялся и вышел из спальни. Нужно было и в самом деле закончить с гремучим студнем.
Выйдя в коридор, случайно глянул в сторону прихожей и замер.
Снова белый прямоугольник. Под прорезью на двери.
В письме было сказано:
Плохо. Вы упустили обоих. Но есть шанс исправить ошибку. Завтра у Пожарского и Фандорина снова конспиративная встреча. В Брюсовском сквере, в девять утра.
ТГ
Грин поймал себя на том, что улыбается. Еще удивительнее была мысль, пришедшая в голову.
Бог все-таки есть. Его зовут ТГ, он союзник революции, и у него пишущая машина „ремингтон №5“.
Кажется, это называлось „шутка“?
Что-то менялось в нем самом и в окружающем мире. Непонятно, к добру или к худу.
Глава тринадцатая,
в которой, как положено, происходит несчастье
Очнувшись, Эраст Петрович увидел белое пространство с ярким желтым шаром посередине и не сразу сообразил, что это потолок и стеклянный колпак электрической лампы. Немного повернул голову (причем обнаружилось, что голова находится на подушке, а сам Эраст Петрович лежит в кровати) и встретился взглядом с неким господином, который сидел рядом и смотрел на Фандорина с чрезвычайным вниманием. Человек этот показался статскому советнику смутно знакомым, но откуда – сразу вспомнить не получилось, тем более что внешность у сидящего была самая неинтересная: мелкие черты лица, ровный пробор, скромненький серый пиджак.
Надо спросить, где я нахожусь, почему лежу и который теперь час, подумал Эраст Петрович, но не успел. Господин в сером пиджаке встал и быстро вышел за дверь.
Пришлось находить ответы самостоятельно.
Начал с главного: почему в кровати?
Ранен? Болен?
Эраст Петрович пошевелил руками и ногами, прислушался к себе, но ничего тревожного не обнаружил, если не считать некоторой скованности в сочленениях, как если бы после тяжелой физической работы или контузии.
Тут же все вспомнилось: баня, прыжок с крыши, городовой.
Очевидно, произошло непроизвольное выключение сознания и погружение в глубокий сон, необходимый духу и телесной оболочке, чтобы оправиться от потрясения.
Вряд ли обморок мог продолжаться долее нескольких часов. Судя по лампе и задвинутым шторам, ночь еще не кончилась.
Оставалось определить, куда именно отнесли голого человека, лишившегося чувств посреди зимнего переулка.
Судя по виду комнаты, это была спальня, но не в частном доме, а в дорогой гостинице. На это умозаключение Фандорина навела монограмма, которой были украшены графин, стакан и пепельница, стоявшие на изящном прикроватном столике.
Эраст Петрович взял стакан, чтобы рассмотреть монограмму получше. Буква „Л“ под короной. Эмблема гостиницы „Лоскутная“.
Все стало окончательно ясно. Это номер Пожарского.
Заодно определилась и личность неприметного господина – один из „ангелов-хранителей“, давеча вышагивавших за Глебом Георгиевичем.
Вместо разрешенных вопросов возник новый: что с князем? Жив ли?
Ответ последовал незамедлительно – дверь распахнулась, и в спальню стремительно вошел сам вице-директор, не только живой, но и, кажется, совершенно целый.
– Ну наконец-то! – воскликнул он с искренней радостью. – Доктор уверил меня, что у вас все цело, что ваш обморок вызван нервным потрясением. Пообещал, что вы скоро очнетесь, но вы никак не желали приходить в себя, добудиться вас было невозможно. Я уж думал, что вы окончательно превратились в спящую красавицу и сорвете мне весь план. Больше суток почивать изволили! Вот уж не ожидал, что у вас такие тонкие нервы.
