В Николаевском зале снова заседала дума. Городской голова в обнадёживающем тоне рассказывал, что петроградские полки начинают стыдиться своих действий; пропаганда делает своё дело… Вбегали и выбегали эмиссары. Они приносили новости о большевистских зверствах и убийствах, пытались спасать юнкеров, предпринимали расследования… «Большевики, - говорил Трупп, - будут побеждены нравственной силой, а не штыками…»
Между тем на революционном фронте не всё было благополучно. Неприятель подтянул бронированные поезда, вооружённые пушками. Советские отряды, состоявшие главным образом из необученных красногвардейцев, не имели ни офицеров, ни определённого плана действий. К ним присоединилось всего пять тысяч регулярных солдат. Остальные части гарнизона либо разделывались с мятежом юнкеров, либо охраняли порядок в столице, либо всё ещё не могли решить, на чью сторону стать. В десять часов вечера Ленин выступил с речью перед собранием делегатов гарнизонных полков, и они подавляющим большинством голосов постановили вступить в борьбу. Был создан комитет из пяти солдат - нечто вроде генерального штаба, и рано утром полки в полном боевом порядке вышли из казарм… Я встретил их, когда шёл домой. Мерным и твёрдым шагом боевых ветеранов шли они штык к штыку в отличном равнении по пустынным улицам завоёванного города…
А в то же время на Садовой в помещении Викжеля происходила конференция всех социалистических партий, собравшаяся для формирования нового правительства. Абрамович от имени меньшевиков центра заявил, что не должно быть ни побеждённых, ни победителей, что о старом вспоминать нечего… Все левые группы и партии согласились с ним. Дан от имени правых меньшевиков предложил большевикам следующие условия перемирия: Красная Гвардия должна сложить оружие, а петроградский гарнизон - подчиниться городской думе; войска Керенского не сделают ни одного выстрела и не арестуют ни одного человека; будет составлено министерство из представителей всех социалистических партий, кроме большевиков. Рязанов и Каменев заявили от имени Смольного, что коалиционное правительство всех социалистических партий приемлемо, но протестовали против предложения Дана. Эсеры раскололись. Но исполнительный комитет крестьянских депутатов и народные социалисты наотрез отказались работать с большевиками… После резких споров была избрана комиссия для выработки приемлемого плана…
В комиссии борьба шла всю ночь, весь следующий день и следующую ночь. Подобная попытка соглашения была уже сделана однажды, 9 ноября (27 октября), по инициативе Мартова и Горького. Однако тогда эта попытка провалилась: Керенский приближался. Комитет спасения проявлял огромную активность, и правые меньшевики, а также эсеры и народные социалисты неожиданно отказались от переговоров. Теперь они были устрашены подавлением юнкерского мятежа…
Понедельник 12 ноября (30 октября) прошёл в неизвестности. Взоры всей России были устремлены к серой равнине у предместья Петрограда, где все силы старого порядка, какие только можно было собрать, стояли лицом к лицу с не организовавшейся ещё властью нового, неизведанного. В Москве было объявлено перемирие; стороны вели переговоры и выжидали, чем кончится дело в столице. А между тем делегаты съезда Советов, поспешно разъехавшиеся по всем направлениям, вплоть до отдалённейших пределов Азии, возвращались к своим домам и везли с собой пылающие факелы революции. Вести о чудесных событиях расходились по всей стране, как волны расходятся по водной глади, и все города и дальние деревни шевелились и подымались. Советы и военно-революционные комитеты против дум, земств и правительственных комиссаров… Красногвардейцы против белогвардейцев… Уличные бои и страстные речи… Исход зависел от того, что скажет Петроград…
Смольный был почти пуст, но дума кишела народом. Престарелый городской голова с присущим ему достоинством протестовал против воззвания гласных большевиков.
«Дума вовсе не является центром контрреволюции, - горячо говорил он. - Дума не принимает никакого участия в происходящей борьбе партий. Но в тот момент, когда в стране нет никакой законной власти, единственным центром порядка является городское самоуправление. Этот факт признаётся мирным населением; иностранные посольства считаются только с теми официальными документами, которые подписаны городским головой. Европеец по самому своему складу не может допустить иного положения, чем то, при котором городское самоуправление является единственным органом, способным охранять интересы граждан. Город обязан оказать гостеприимство всем организациям, желающим воспользоваться этим гостеприимством, а потому дума не может препятствовать распространению в своём здании каких бы то ни было газет. Сфера нашей деятельности расширяется, мы должны получить полную свободу действий, наши права должны признаваться обеими сторонами…
Мы совершенно нейтральны. Когда телефонная станция была занята юнкерами, Полковников приказал выключить все телефоны Смольного, но я заявил протест, и эти телефоны продолжали работать…»
Иронический смех на большевистских скамьях и негодующие выкрики справа.
«И всё же, - продолжал Шрейдер, - большевики считают нас контрреволюционерами и соответственно аттестуют нас населению. Они лишают нас наших транспортных средств, отнимая у нас последние автомобили. Не наша будет вина, если в результате в городе начнётся голод. Никакие протесты не помогают…»
Большевик член городской управы Кобозев заявил, что он сомневается, чтобы Военно-революционный комитет реквизировал городские автомобили. Если даже допустить, что подобные случаи имели место, то это, вероятно, сделали неполномочные лица под влиянием крайней необходимости.
«Городской голова, - продолжал он, - говорит, что мы не имеем права превращать думу в политическое собрание. Но всё, что говорят здесь любой меньшевик и эсер, есть не что иное, как партийная пропаганда, а у дверей они распространяют свои нелегальные газеты - “Искру”, “Солдатский Голос” и “Рабочую Газету”, подстрекающие к восстанию. Что если бы мы, большевики, тоже начали распространять здесь свои газеты? Но мы этого не сделаем, потому что уважаем думу. Мы не нападаем и не собираемся нападать на городское самоуправление. Но, раз вы обратились к населению с призывом, мы имели право сделать то же самое…»
После этого выступил кадет Шингарёв. Он заявил, что с людьми, которых надо просто отправить к прокурору и предать суду по обвинению в государственной измене, не может быть общего языка… Он снова предложил исключить из думы всех большевиков. Но это предложение было отвергнуто, потому что против гласных большевиков нельзя было выдвинуть никаких персональных обвинений, а между тем все они активно работали в городских учреждениях.
Тогда двое меньшевиков-интернационалистов заявили, что воззвание большевистских членов думы было прямым призывом к погрому. «Если всякий, кто против большевиков, есть контрреволюционер, - говорил Пинкевич, - то я не понимаю, в чём же разница между революцией и анархией… Большевики подчиняются всем страстям разнузданных масс, а у нас нет ничего, кроме нравственной силы. Мы протестуем против насилий и погромов как с той, так и с другой стороны. Наша цель - найти мирный выход из положения…»
«Прокламация под заглавием “К позорному столбу”, расклеенная по улицам и призывающая народ уничтожить меньшевиков и эсеров, - заявил Назарьев, - есть преступление, которого вам, большевикам, никогда не смыть с себя. Вчерашние ужасы - это только пролог к тому, что подготавливается такими прокламациями… Я всё время пытался примирить вас с другими партиями, но теперь я испытываю по отношению к вам только презрение!»
Большевики вскочили с мест, гневно крича. Им отвечали хриплые ненавидящие голоса, яростные жесты…
Выйдя из зала, я встретил городского инженера меньшевика Гомберга и трёх-четырёх репортёров. Все они были в очень радужном настроении.
«Ну, что! - говорили они. - Эти трусы боятся нас. Они не посмеют арестовать думу! Их Военно-революционный комитет не смеет послать сюда комиссара. Да что там! Сегодня я видел на углу Садовой, как красногвардеец пытался задержать мальчишку, продававшего “Солдатский Голос”… Мальчишка только смеялся ему в лицо, а толпа чуть не расправилась с разбойником самосудом. Теперь всё решится в течение нескольких часов. Пусть Керенский даже и не придёт, всё равно у них людей, которые могли бы руководить правительством, нет. Абсурд!… Я слышал, что они там дерутся между собой в Смольном!»
Один эсер, мой приятель, отвёл меня в сторону. «Я знаю, где скрывается Комитет спасения, - сказал он мне. - Хотите пойти поговорить с ними?…»
Уже наступили сумерки. В городе снова шла обычная жизнь: торговали магазины, горели по улицам огни, и в обоих направлениях медленно двигались густые толпы народа, продолжая всегдашние споры.
