Леонид Юзефович - Князь ветра

— Спишь? — спросила жена.

— Нет, — ответил он, чтобы сделать ей приятное.

— Не холодно тебе? Я здесь не протопила на ночь.

— А если холодно, то что? Пустишь к себе в постель?

— Могу тебя еще чем-нибудь укрыть.

— Спасибо, не надо.

— Помнишь, — присаживаясь у него в ногах, спросила жена, — что ты обещал мне наутро после нашей свадьбы?

— Как-то с ходу не припоминаю.

— Ты обещал, что если это когда-нибудь случится, ты устроишь так, чтобы мы познакомились.

— Пожалуйста, не говори загадками.

— Ну, если у тебя заведется другая женщина, ты постараешься свести нас в гостях или в театре, причем она не будет знать про меня, кто я такая, а я про нее — буду. Это твои собственные слова, я тебя за язык не тянула.

— Допустим, но для чего тебе это нужно?

— Не бойся, я не сделаю ей ничего плохого. Мне достаточно посмотреть на нее, чтобы понять, с кем тебе будет лучше, с ней или со мной. Если пойму, что с ней, поверь, я не как твоя мать…

— Господи-и, — простонал Иван Дмитриевич, — знал бы кто, как мне это все надоело! Иди спать, нет у меня другой женщины.

— Правда?

— Правда, правда.

— Тогда чего ты здесь лежишь?

— Здрасьте! Можно подумать…

— И зачем ты выдумал этого маниака? Конечно, есть женщины, которые сами возбуждаются от таких рассказов и возбуждают мужчин, но если просто так я тебя не возбуждаю, то, чем перекладывать вину на меня, позаботился бы лучше о своем желудке. Ты уже не мальчик! Не будешь заботиться о своем здоровье, никакой маниак не поможет. Погляди, на кого ты стал похож!

Загорелась лампа. Откуда-то из складок капотика жена выудила маленькое круглое зеркальце, в которое Ивану Дмитриевичу не раз уже предлагалось посмотреть и убедиться, что краше в гроб кладут, и так далее.

Она поднесла зеркальце ближе, но, прежде чем увидеть в нем свою небритую физиономию, Иван Дмитриевич вспомнил шкапчик с раковиной, где стопкой лежали точно такие же. Две тени просквозили в глубине этого колдовского стекла, «Ма-авра! Ма-авра!»— внутренним, естественно, слухом услышал он, как тот котяра с порванными ушами призывает свою пассию, как она, распаляясь, отвечает ему тягуче и хрипло: «Харла-ам! Харла-ам!» Так в детстве говорила мать, умевшая переводить и с кошачьего, и с птичьего. Это были имена любви, о которой рассказывала Наталья.

— При таком освещении еще куда ни шло, — говорила жена, — но днем, на улице, тебе можно дать все пятьдесят…

— Где ты взяла это зеркало? — перебил он.

— Купила.

— Где купила?

— В лавке.

— В какой лавке?

— Не помню. Где-то на Невском.

— А может быть, на Караванной? В доме номер восемь? Четвертый этаж, квартира налево?

— Ваня, — прошептала жена, потрясенная его всеведением. — Ваня, я…

— Дура! Кто тебя к ней послал?

— Нина Николаевна.

— Что за Нина Николаевна?

— Я тебе сто раз повторяла! Нина Николаевна с третьего этажа, супруга Павла Семеновича. Он у нее тоже,…

— Тоже? Что — тоже? Что ты ей про меня рассказываешь?

— Честное слово, ничего интимного!

— Тоже!… Дай сюда эту дрянь.

Он замахнулся — шмякнуть зеркальце об пол. Жена взвыла:

— Зеркало же! Не смей!

Все— таки швырнув его, правда, на диван, а не на пол, Иван Дмитриевич потянулся к висевшему на спинке стула пиджаку, нашарил в кармане взятую у Шувалова свою визитную карточку и перечитал надпись на обороте: «Вторн. 11-12 ч.». Идиот! Не узнать почерк собственной жены!

— Ты писала?

— Сам-то не видишь?

— И что это означает? Что должно было случиться во вторник, между одиннадцатью и двенадцатью часами утра?

— Ночи, — поправила жена. — В это время наступило полнолуние, только и всего. Она сказала, что при полной луне зеркальце сильнее действует. У меня под рукой была твоя визитка, я и записала на ней, чтобы не забыть, а взять забыла.

— Вечно ты все забываешь! То ключи, то деньги. Почему я никогда ничего не забываю?

— Кроме своих обещаний, — сказала жена, успокаиваясь, как всегда, от его крика.

— И вообще, я разрешал брать мои визитки?

— А что здесь такого? Я же тебе не чужая.

— Нет, ты скажи: разрешал?

— Извини, я думала, тебе лестно, если незнакомые люди оказывают мне знаки уважения как твоей жене. Между прочим, эта гадалка относится к тебе с большим уважением. Когда месяца два назад я пришла к ней впервые, они с мужем целый час, наверное, про тебя расспрашивали.

Иван Дмитриевич вздохнул. Теперь было ясно, почему в последних книжках Н. Доброго у Путилова появилась кроткая, как ангел, жена, молча страдающая от того, что мужа постоянно нет дома, и сын-бесенок, единственный в мире человек, способный обмануть великого сыщика.

Он встал, босиком прошлепал к шкафу. Достав припрятанную там накануне куклу с торчащими из нее иголками, показал жене:

— Это я? Жена кивнула.

— Тоже ее работа?

— Я только взяла у нее иголки, а куклу шила сама.

— Молодец, похоже получилось. Должно подействовать.

— Да, но если ты думаешь, что я хочу извести тебя колдовством, то ошибаешься. Это не черная магия, а белая.

— Зачем? — устало спросил Иван Дмитриевич.

— Ради тебя же самого. Вернее, ради нас обоих и Ванечки… Она сказала, что так можно излечить некоторые твои хронические болезни. При условии, что мои помыслы будут чисты, иначе я могу тебе навредить. Трудно было на это решиться, потому что в последнее время я иногда начинала тебя ненавидеть, но вчера утром у тебя так пахло изо рта, что я решилась. Тут как раз ты позвонил, я пошла открывать, а куклу забыла на диване. Потом смотрю — нету. Думала, если ты ничего не говоришь, значит, она за диван упала, но отодвинуть его сама я не могла, он тяжелый, и швабра туда не достает…

Лишь сейчас Иван Дмитриевич обратил внимание, что из одиннадцати иголок пять или шесть всажены туда, где, видимо, по расчетам жены, должен находиться желудок.

— И почем штука? — спросил он.

— Недорого. Нина Николаевна говорит, что у других дороже.

— Недорого — это сколько?

— Пять рублей десяток, и к каждому десятку еще одна выдается бесплатно.

— Иди-ка ты спать.

Иван Дмитриевич вновь залез под одеяло и отвернулся к стене.

— Ты очень на меня сердишься? — робко спросила жена.

— Это не так называется.

— Ну пожалуйста, Ваня, прости меня, и давай помиримся! Пусть я дура, но я совсем не могу жить в ссоре с тобой. Если мы в ссоре, для меня все лишается смысла…

Иван Дмитриевич стал задремывать. Последнее, что он слышал, было:

— …на новом фоне. Нужен новый фон, чтобы вернулись прежние чувства. На старом фоне это невозможно. Когда у Нины Николаевны тоже начались нелады с Павлом Семеновичем, она чуть не насильно увезла его в Италию, в Неаполь, и там они мало того что помирились, но еще и пережили свой второй медовый месяц, словно не было ни его измен, ни ее мучительных отношений со свекровью, ничего этого не было и нет, можно просто быть вместе, любить друг друга и более ничего.

— Так вот как вы очутились в Италии! — ухмыльнулся Сафронов.

— Да, я же говорил вам, что ездил туда как частное лицо. Буквально на другой день жена тайком от меня пошла к полицмейстеру, запугала его рассказами о моем больном желудке, выпросила мне отпуск, денег на лечение, купила билеты на пароход, и уже через неделю мы все втроем, с Ванечкой, отплыли в Геную.

Вспомнился этот город, затянутый нескончаемым дождем, так толком и не увиденный. Безвылазно сидели в гостинице, жена пилила Ванечку, что он не учит французский, Иван Дмитриевич отсыпался в ожидании того дня, когда у нее кончатся месячные И начнется их медовый месяц. Затем течь перестало и тут и там, из Генуи они двинулись в Рим, оттуда в Неаполь, освященный именами Нины Николаевны и Павла Семеновича. Здесь он с удовольствием заметил, что мужья двух русских дам, с которыми жена свела знакомство на набережной, считают ее умной интеллигентной женщиной, к чьим суждениям стоит прислушаться. Легкий загар, постройневшая от фруктовой диеты талия и очаровательные башмачки, купленные еще в Петербурге, но терпеливо ждавшие своего часа, придавали значительность каждой ее мысли, говорила ли она о том, что на здешнем солнце вредно гулять без шляпы, что Верди — великий композитор или что сардины вкуснее все-таки жарить на подсолнечном масле, а не на оливковом. Жена оказалась права, в Неаполе у них вспыхнул такой роман, что пришлось потратиться на двухкомнатный номер, дабы по ночам не зависеть от Ванечки. Артистическая натура, он ловко умел притворяться больным, но еще лучше — спящим.

После объятий они лежали рядом голые, потные, едва касаясь телами друг друга, изнемогая от полноты жизни и в то же время зная, что третьего медового месяца у них уже не будет. Южная ночь, как стена, стояла за распахнутой настежь балконной дверью. «Если я умру раньше тебя, а я знаю, что умру раньше, — сказал вдруг Иван Дмитриевич, — не ходи за моим гробом лохматая, с ненакрашенными глазами…»