можно было сказать?
– Наручники-то сними, – неожиданно попросил новоявленный родственник.
– Ничего, так посидишь, – сурово отвечал полковник.
– Да не сбегу я…
– Еще как сбежишь, я тебя знаю. Тридцать лет назад уже сбежал – и так, что все ОГПУ тебя искало, да не нашло. А я ведь тебя ждал, думал, вернешься за мной, спасешь младшего братика. Верил, что не сегодня-завтра явишься.
Арсений поднял голову: откуда Митя знал, что он сбежал? А его, оказывается, после побега отыскал Загорский и все ему рассказал. Как он проник в Соловецкий лагерь, как там жил, как нашел брата и как организовал им обоим побег. Расстались они в Финляндии, и Арсений клятвенно обещал Загорскому, что вернется за братом. Но так и не вернулся.
– Да не мог я вернуться, понимаешь, не мог! – в голосе старшего брата слышалась мука. – Я же беглый из лагеря, возвращение было смерти подобно. Сам же говоришь, что меня все ОГПУ разыскивало!
Дмитрий Федорович на это холодно отвечал, что Загорский-то вернулся. Алсуфьев покачал головой: Загорский под чужой личиной в лагерь попал и с чужой фамилией. Искали его, конечно, тоже, но искали не Нестора Васильевича Загорского, бывшего дипломата и сыщика, а уголовника, фармазона Василия Ивановича Громова. Разница чудовищная, неужели он не чувствует!
– Я-то чувствую, – кивнул полковник. – А вот ты точно не чувствуешь. Ну, откуда тебе знать, что такое жить на улице ребенку в первые советские годы?
– Какая улица, Загорский же тебя в интернат определил! – вскинулся Алсуфьев.
– Интернат через год распустили, я снова на улице оказался. Впрочем, это дело прошлое. Не то плохо, что ты не появился, плохо, что я надеялся. А потом начались тридцатые годы и стало окончательно ясно, что надеяться не на что. Я понял, что единственный способ выжить в стране большевиков и чекистов – самому стать чекистом и большевиком. И вот перед тобой – полковник Комитета государственной безопасности Дмитрий Федорович Дерябкин.
Он шутовски раскланялся. Арсений поморщился: ну и фамилия, нельзя было другую взять? Да он и взял бы, вот только фамилию эту не он выбирал, а посторонние взрослые люди. А он, между нами говоря, не в обиде. С такой фамилией никто в человеке дворянина не заподозрит. И правда, когда он учился и на работу устраивался, ни одна собака в его пролетарском происхождении не усомнилась. Тем более, на улице он потерся, среди беспризорников и шпаны, усвоил соответствующие манеры. На заводе поработал, а потом уж и по комсомольскому набору в органы попал. Верой и правдой служил социалистической отчизне, за что имеет высокие чины, а также награды и поощрения. А как жил его добрый братец, в каком масле он как сыр катался за границей?
– Да ни в каком масле я не катался, – хмуро отвечал Арсений Федорович. – Плохо было, скудно и страшно…
Как выяснилось, после расставания с Загорским он некоторое время жил в Финляндии, на кусок хлеба зарабатывал физическим трудом, помогал фермерам по хозяйству. Но такая жизнь его не устраивала: быть финским фермером – незавидная участь для русского дворянина. Кроме того, он ведь понимал, что Сталин просто так не успокоится: рано или поздно, окрепнув, Советы попытаются вернуть себе Финляндию. Как говорится, одной рукой даем свободу, другой отбираем. Меньше всего хотел он оказаться на оккупированной советскими войсками территории. Кто же мог знать тогда, что маленькая Финляндия устоит против огромной советской России, что один Маннергейм стоит сотни их лапотных генералов?
Алсуфьев перебрался во Францию. Но там и без него хватало русских дворян, и все приличные места были уже заняты, а люди цеплялись за них зубами и когтями. Жить одними благотворительными обедами он не мог и не хотел. К тому же к власти в Германии пришел Гитлер и явственно назревала большая европейская война.
Арсений перебрался за океан, в США. Плавильный котел цивилизаций встретил его не особенно приветливо. Английский, в отличие от немецкого и французского, он почти не знал, выучить его как следует после сорока оказалось делом почти безнадежным. Вот и прозябал на разных простых работах – на автомойке, грузчиком, продавцом, вышибалой в ресторане. Пытался открыть свое столярное дело, но оно прогорело – местные оказались недоверчивы, и даже низкие цены их не привлекли. Вероятно, так бы он и кончил жизнь свою изгоем, однако знакомый русский рассказал про нью-йоркское отделение Народно-Трудового союза. По его словам, они искали агентов для заброски в СССР и борьбы с коммунистическим режимом.
То, что слышал Арсений об НТС раньше, не слишком его вдохновляло. Но, кажется, это был единственный способ снова попасть в Россию. Ему бы выправили новые документы, создали легенду и переправили на родину…
– А попасть в СССР тебе было очень нужно, не так ли? – ядовито спросил полковник.
– Да, в глубине души я все-таки надеялся найти тебя… – начал было брат, но Дерябкин остановил его, раздраженно махнув рукой.
– Не меня ты надеялся найти, а родительские драгоценности, – сказал он хмуро. Потом покосился на лейтенанта и добавил: – Род Алсуфьевых, видишь ли, старый и довольно состоятельный. Конечно, все, что можно, у нас реквизировали в революцию, но кое-что удалось припрятать. А именно – эти самые камни, за которыми мой дорогой брат и явился в СССР.
Он вытащил из кармана кожаный мешочек, распустил бечевку, которая его стягивала. Под фонарем чудесно засияли крупные камни, лейтенант не мог оторвать от них глаз.
– Но ты ведь тоже знал, где они лежат, – возразил Алсуфьев, не отводя жадного взора от драгоценностей.
Полковник лишь зло улыбнулся. Конечно, он знал. Но что именно он знал? Он знал, что наследство спрятано в могиле их отца, Федора Дмитриевича. Но он и представить не мог, что Арсений похоронит отца не под собственным именем, а под чужим! И сделал он это специально, чтобы младший брат не мог наложить на камни лапу.
– Вовсе нет, – запротестовал Алсуфьев, – ничего подобного я не имел в виду. Просто было неясно, когда я снова доберусь до могилы. Был риск, что ее разрушат, или подхоронят на это место кого-то еще. И тогда я устроил так, чтобы отца похоронили под именем красного командира, героя революции и Гражданской войны, кавалера ордена «Красное знамя». Расчет мой оказался верен. Прошло без малого сорок лет, а могила стоит нетронутой.
– Как же ты это провернул, дорогой братец? – в голосе полковника почудилось лейтенанту скрытое восхищение.
– Это стоило мне двух рубинов, которые я отдал директору кладбища…
Полковник спрятал мешочек с камнями в карман и снова посмотрел на Арсения. Все это замечательно, конечно, но почему тот ничего не сказал младшему брату? Алсуфьев удивился: как – почему? Это же очевидно. Митя был ребенком и мог кому-нибудь проболтаться об отцовском наследстве.
Дмитрий Федорович нахмурился, что-то вспоминая.
– Ты прав, – буркнул он, – я почти проболтался.
Арсений улыбнулся:
– Вот видишь. А кому?
– Загорскому. Хотел, чтобы он забрал меня с улицы. Улица – это не место для ребенка… Там очень страшно. Страшнее, чем в твоем лагере. В лагере какой-никакой закон, а на улице только право сильного.
Он помолчал, потом продолжил.
– Я пообещал Загорскому сказать, где брильянты, если он возьмет меня к себе.
– А он? – глаза Алсуфьева сверкнули.
– Он сказал, что брильянты еще пригодятся нам с тобой.
Арсений кивнул. Митьке очень повезло, что он встретил Загорского. Любой другой просто забрал бы камни и убил мальчишку. В лучшем случае – сбежал, оставив на произвол судьбы.
Дмитрий Федорович вздохнул. Когда он встретил Загорского, ему показалось, что он увидел отца.
– Неудивительно, – согласился Арсений, – он ведь был другом семьи. Он многим обязан отцу.
– Ну да, – сказал Дерябкин, – а теперь мы обязаны памяти Загорского… Ладно, ближе к делу.
Он положил руку на мешочек, вытащил из него крупный круглый бриллиант, взвесил на руке и спросил:
– Сколько вся эта музыка стоит?
Алсуфьев поколебался секунду, потом все-таки ответил с некоторой неохотой:
– Учитывая каратность и чистоту, я думаю, от полутора до двух миллионов. Долларов, разумеется.
Полковник покачал головой: два миллиона. Это гораздо больше, чем он может заработать за всю жизнь.
