Вместе со свитой Матильды приехал в замок и Ив. Спешившись, он повел своего коня в стойло, с несомненным намерением тут же броситься на поиски брата Кадфаэля. Юноше и монаху было о чем поговорить.
Они сидели рядом на узкой койке в каморке Кадфаэля, наперебой рассказывая друг другу обо всем, что произошло с момента их расставания возле сухой лозы, всего и двадцати ярдах от ходившего по стене караульного. — Я, конечно, еще вчера слышал, — промолвил раскрасневшийся от удивления и возбуждения Ив, — что Филипп исчез, словно сквозь землю провалился. Но как это могло случиться? Если он был ранен, да так, что лежал пластом… Но так или иначе, его исчезновение уберегло ее от разрыва с графом, а то и от… от худшего. Что там говорить, оно спасло ее! Но как это произошло? Как? — Ив говорил несколько бессвязно, простодушно радуясь столь удачному исходу, но как только завел речь об Оливье, стал серьезен. — Но, Кадфаэль, что с Оливье? Где он? Я рассчитывал увидеть его здесь. Я уж и у Богуна спрашивал, нашли ли в замке узников, но он ответил, что здесь никого не было. Но ведь Филипп говорил нам, что Оливье здесь!
— Филипп никогда не лжет, — промолвил Кадфаэль, повторив то, что говорили о Фицроберте даже его враги. — Правда, Ив, никогда. И нам он тоже не солгал. Оливье действительно находился здесь, в подземелье одной из башен. Ну а сейчас, если все сложилось хорошо — а почему бы и нет, ведь у него есть друзья в этих краях, — он должен быть уже в Сайренчестере, в августинском аббатстве.
— Значит, ты освободил его еще до падения замка? Но почему он ушел, ведь у ворот стояло войско императрицы? Его товарищи!
— Я его не освобождал, — терпеливо пояснил Кадфаэль. — Когда Филиппа ранило, он, заботясь о своих людях, передал командование Кэмвилю и приказал тому выторговать для гарнизона наилучшие условия и сдать замок.
— Зная, что ему не будет пощады? — спросил Ив.
— Да. Я рассказал ему все, что узнал от тебя. Но он знал и то, что она отпустит всех остальных, лишь бы только заполучить его. Не забыл он и про Оливье — вручил мне ключи от темницы и велел освободить его. Так я и сделал, а потом вместе с Оливье отправил Филиппа к сайренчестерским братьям. Надеюсь, что с Божией помощью он благополучно добрался туда и со временем оправится от ран.
— Но как? Как ты вывез его за ворота, если их уже охраняла стража Фицгилберта? И сам Филипп? Неужто он согласился бежать?
— У него не было выбора, — пояснил Кадфаэль. — Он почитай все время оставался в забытьи, а когда пришел в себя, только и успел, что приказать купить жизни своих людей ценой своей собственной. Он был без сознания, когда я обрядил его в саван и вынес из замка вместе с мертвецами. Чудно — нести его мне помогал один из людей Фицгилберта. А Оливье выскользнул еще ночью, воспользовавшись сумятицей во время очередного приступа, и отправился в Уинстон, на мельницу, где раздобыл повозку. Среди бела дня он и уинстонский мельник явились к замку, сделали вид, будто опознали в Филиппе своего родича, погибшего в бою, и попросили разрешения забрать его тело домой. Само собой, они его получили.
— Жаль, что меня там не было, — пробормотал Ив, с восхищением глядя на монаха.
— А вот я, дитя, напротив, был тому рад. Ты сделал свое дело, и я благодарен Господу за то, что хоть одному из вас нет больше нужды так рисковать. Но сейчас все это уже не имеет значения. Нам удалось предотвратить самое худшее, а в нашей жизни редко случается добиться большего.
Неожиданно Кадфаэль почувствовал, до какой степени он устал.
— Оливье вернется, — с искренней радостью заверил монаха Ив, прижимаясь к его плечу. — А в Глостере и его, и тебя ждет Эрмина. Ей, кстати, скоро пора родить. Может, у тебя появится еще один крестник?
Ив пока еще понятия не имел, что это дитя будет для Кадфаэля ближе всякого другого — родным еще и по крови. — Ты все равно забрался далеко от своей обители, так почему бы тебе не погостить у нас, где тебя так любят. Всего несколько деньков — какой в том грех?
Кадфаэль покачал головой — нехотя, но решительно.
— Нет, этого я делать не должен. Уже уехав из Ковентри, я нарушил обет послушания, не выполнил повеления моего аббата, который оказал мне великую милость. Теперь я выполнил все, ради чего осмелился пренебречь своим призванием — кроме разве что одной малости, — и если задержусь долее, то изменю себе, как изменил уже своему ордену, аббату и братьям. Когда-нибудь мы непременно встретимся снова, но сначала я должен принести покаяние. Завтра, Ив, я отправляюсь домой независимо от того, будут ворота Шрусбери открыты для меня или нет.
С первыми рассветными лучами Кадфаэль собрал свои скудные пожитки и отправился к Фицгилберту. В военное время крепость, которую только что отбили у противника, не следовало покидать без разрешения кастеляна.
— Милорд, теперь, когда путь свободен, я обязан вернуться в мое аббатство. Здесь в конюшне моя лошадь. Конюхи могут подтвердить мое право, хотя мне ее дали на время. Она из конюшен Шрусберийского замка. Могу ли я уехать?
— Разумеется, — ответил Фицгилберт, — езжай свободно, брат, и Бог тебе в помощь.
Получив разрешение, Кадфаэль в последний раз посетил замковую часовню. Он проделал долгий путь оттуда, куда так стремился вернуться, а теперь даже не был уверен, доживет ли до возвращения. Никому не дано знать, когда его призовет Всевышний. Но даже если он доберется туда живым, его могут и не принять. Нить, связывавшая его с обителью, порвалась, и ее трудно будет соединить снова.
С покорностью и смирением обратился Кадфаэль к Господу, а помолившись, еще долго стоял на коленях с закрытыми глазами, припоминая все случившееся за это время — и хорошее, и дурное. Благодарностью и радостью преисполнилось его сердце, когда он вспомнил сына, представшего перед ним в обличье деревенского парня. Сына, сидевшего в повозке мельника, держа на коленях голову своего врага или все же друга, ибо эти двое не были врагами. Они на славу постарались, чтобы стать ими, сделали для этого все возможное, но все же ими не были. Чудно, но над такими вопросами лучше и не ломать голову — все равно не найдешь ответа.
Он уже поднимался с чуть затекших от долгого стояния на твердом прохладном камне колен, когда на пороге послышались легкие шаги и дверь приоткрылась чуточку пошире. Присутствие в замке женщин уже сказалось на обстановке часовни — в ней появился вышитый алтарный покров и молитвенная скамеечка с зеленой подушкой, предназначенная для самой императрицы. На пороге появилась камеристка, державшая в каждой руке по тяжелому серебряному подсвечнику. Она направилась было к алтарю, но тут заметила монаха, слегка склонила голову и улыбнулась. Косы ее были убраны под тонкую поблескивающую сеточку, такую же серебристую, как и сами волосы.
— Доброе утро, брат, — промолвила Джоветта де Монтроз и двинулась было дальше, но вновь задержалась и посмотрела на монаха более пристально. — Кажется, брат, я уже встречала тебя. Ты был на встрече в Ковентри, верно?
— Истинно так, — ответил Кадфаэль.
— Я помню, — промолвила она со вздохом. — Жаль, что из этого ничего не вышло. Но у тебя, наверное, было какое-то важное дело, связанное с этим советом, иначе как бы тебя занесло в такую даль. Я слышала, что ты вроде бы из Шрусберийского аббатства.
— Можно сказать и так, — ответил Кадфаэль, — в каком-то смысле да, было.
— И ты преуспел? — Она подошла к алтарю, водрузила подсвечники по обе стороны и наклонилась, ища в шкатулке свечи и лучину, чтобы зажечь их от маленькой лампады, которая постоянно горела перед распятием.
— Отчасти, — сказал монах. — Отчасти я преуспел.
— Только отчасти?
— Осталось одно дело, в котором я так и не разобрался, хотя теперь это уже не так важно. Ты помнишь молодого человека, которого там, в Ковентри, обвинили в убийстве?
Он подошел к ней поближе, и женщина обратила к нему ясное бледное лицо с большими и яркими, небесной голубизны глазами.
— Да, помню. Теперь с него снято всякое подозрение. Я видела его, когда он приехал в Глостер, и он рассказал, что сам Филипп Фицроберт отпустил его, сочтя невиновным. Я была рада это слышать. Я-то думала, что все кончилось, еще когда государыня благополучно увезла его из Ковентри, и только в Глостере узнала, что Филипп захватил его на дороге. А потом он явился, поднял тревогу, и мы выступили против Фицроберта… Я знала, — добавила она, помолчав, — что вины на этом юноше нет.
Она вставила свечи в подсвечники и, чуть наклонив голову, слегка отступила. Серная лучина горела, потрескивая и шипя, отбрасывая яркий свет на ее левую руку, тонкую, с синеватыми прожилками. Она осторожно зажгла свечи и смотрела, как они разгораются, по-прежнему держа в руке лучину. На среднем пальце Джоветты было надето кольцо, точнее перстень с гравировкой на отшлифованном камне. Маленький черный гагат словно вбирал в себя свет, благодаря чему гравированный рисунок был виден во всех деталях. Крохотная саламандра в окружении язычков пламени смотрела в противоположную сторону, но тот, кто видел печать, не мог не узнать это изображение.
