– Так.
– Это как раз то, что в данный момент меня больше всего интересует. Я предлагаю вам работать в качестве переводчика-аналитика. Будете переводить статьи из английских и американских газет, а также (не скрою) некоторые другие материалы – конфиденциального характера. Естественно, вы будете на полном довольствии. Плюс приличный оклад. Кстати, не в рейхсмарках, а в английских фунтах. Итак, вы согласны?
– Нет!
– Вы хорошо подумали?
В голосе Кукольникова прозвучала неприкрытая ирония.
– Да!
– Тогда я вам кое-что расскажу…
Кукольников встал. Его лицо вдруг стало угловатым и жестким. А в коричневых глазах вспыхнули опасные искры.
– Но сначала мы еще раз вернемся к нашим баранам. Я повторюсь: вы мне нужны, – сказал он неприятным скрипучим голосом. – А я не привык отступать.
– И все-таки я вас разочарую. Я не буду работать на немцев.
– А вас не пугают последствия вашего отказа?
– Вы отправите меня обратно в концлагерь? Голос Алексея помимо его воли дрогнул.
– Надеюсь, для такого героя, как вы, это мелочи, – с издевкой сказал Кукольников и ухмыльнулся. – Насколько я понимаю, вам не важно, где и как умереть: на поле боя с оружием в руках, защищая Россию от большевистской заразы, или сгореть в печи крематория, как скотина, заболевшая сибирской язвой. Алексей крепко стиснул зубы и промолчал. Пусть изгаляется, сволочь, подумал он с ненавистью. Чему быть, того не миновать.
– Но позвольте объяснить вам одну тонкость, – продолжал говорить Кукольников вкрадчивым голосом. – Предположим, смерти вы и впрямь не боитесь. По крайней мере, не испытываете перед вечностью робости и панического страха. Что ж, это мне знакомо. Был у меня случай с одним человеком… давно… Лицо Кукольникова неожиданно покривил нервный тик, а в глазах полыхнула злоба. Заметив удивленный взгляд Алексея, он нахмурился, но тут же надел на лицо маску невозмутимости.
– Но про то ладно… как-нибудь потом, – сказал Кукольников наигранно беспечным голосом. – А что касается серых равнин, то все мы там будем, – раньше или позже. Не так ли? Малахов встретил его змеиный взгляд с каменным выражением на лице. В этот миг он прощался с жизнью. Алексей был уверен, что с этой виллы, скорее всего, принадлежащей абверу или гестапо, он никогда и ни при каких условиях не выйдет живым.
– Конечно, так. – Кукольников утвердительно кивнул. – Это говорит о том, что в жилах ваших течет не кисель, а горячая, живая кровь дворянина. Честь и гордость, дворянская спесь, впитанная с молоком матери… В голосе Кукольникова вновь зазвучала злая ирония.
– Все эти сказочки хороши тогда, когда бравые кавалергарды сидят в тепле и уюте возле праздничного стола, пьют пунш или шампанское и ухаживают за дамами… Кукольников немного помедлил, сверля непроницаемое лицо Алексея иезуитским взглядом, а затем продолжил:
– Представьте себе вариант: в руки НКВД попадает информация, в которой говорится, что некий Алексей Малахов, лейтенант Красной Армии, добровольно перешел на сторону немцев. Информация будет подтверждена соответствующими документами, возможно, конфиденциального характера. А также фотографиями – например, Малахов в компании офицеров вермахта распивает бутылку шнапса, или Малахов обучается в разведшколе абвера. Как вам нравится такой кунштюк?
– Вы не посмеете… – У Алексея перехватило дыхание. – Это низко, подло!
– Ах, милый вьюнош! Кукольников скептически ухмыльнулся.
– Как вы молоды и наивны… Идет тотальная война, в которой человеческая жизнь стоит дешевле пистолетного патрона. Кто такой Малахов для системы НКВД? Не более чем мелкая букашка, которую можно раздавить походя. На всякий случай. Тем более, имея на руках такой компромат. Вы обречены, молодой человек. На вас вечно будет стоять клеймо предателя родины. Вы уже покойник: или вас расстреляют сотрудники НКВД, – это если вам удастся каким-то чудом упорхнуть от меня, или пойдете в печь крематория. Кукольников помедлил немного и добавил:
– Если, конечно, мы не договоримся…
– Вам не поверят! Меня знают многие, я воевал с финнами, я был ранен и получил награду…
– Еще как поверят, – уверенно сказал Кукольников. – И не таких орлов, как вы, Малахов, отправляли в Бутырку. А потом и дальше – за облака. Все эти Тухачевские, Косиоры, Каменевы, Зиновьевы… – где они теперь? Молчите? То-то.
– Все равно я не буду работать на фашистов! Алексей подобрался, как перед прыжком.
– Вы можете замарать мое доброе имя. Но перед своей совестью и Богом я чист.
– Ба, да вы верите в Бога! Это ново. В досье насчет вашей набожности не сказано ни слова. Вы очень скрытный и осторожный человек, Малахов. Это хорошо. Вам самое место в разведке. А если учесть знание языков… Нет, я просто не могу отправить в печь такой талант. Алексей угрюмо молчал. Он чувствовал себя опустошенным и выжатым, словно лимон.
– Значит, смерть вам не страшна и навет тоже? Тэ-эк-с… Кукольников смотрел на Алексея как воспитатель на неразумное дитя.
– А как насчет матери? – спросил он язвительным тоном.
– Причем здесь мать? – напряженным голосом спросил Алексей.
– Ну, не скажите. Очень даже причем… Кукольников ехидно покривился.
– Ведь она родила предателя, врага народа, – сказал он с издевкой. – А как с такими отщепенками поступают? До Алексея слова Кукольникова долетали как бы издалека. Все происходящее казалось ему дурным сном.
– Верно – ее заберут в кутузку и будут допрашивать, чтобы госпожа Малахова выдала всех сообщников сына. Подчеркиваю – всех! Кукольников резко взмахнул рукой – словно саблей.
– Ей много вопросов зададут, – продолжил он вкрадчиво, с иезуитской настойчивостью. – А поскольку сказать ей нечего, вашу маман будут пытать. Взгляд Кукольникова казалось проникал в мозг и Алексей опустил глаза.
– Долго будут пытать. Долго и изощренно. Спецы НКВД в таких вопросах могут дать фору сотрудникам гестапо… В глаза смотрите мне, в глаза, милейший граф! Вам неприятно то, о чем я говорю? Но это правда. Голая правда, черт возьми! Алексей вдруг понял, что Кукольников и впрямь не лжет. Если такая информация попадет в НКВД, матери несдобровать. Он уже был далеко не мальчиком и мог реально смотреть на вещи. Тем более, что под молот репрессий попало много ни в чем не повинных людей. Это Алексей знал наверняка. Война с финнами открыла ему глаза на многое. Понятно, что свои соображения он держал при себе. Воспитанный в патриотическом духе, Алексей был уверен только в одном: НКВД и Родина – совершенно разные вещи… Алексей какое-то время медлил, собираясь с мыслями. Письмо матери жгло ладонь, неприятная слабость вдруг вступила в тело. Ему дается шанс выжить. Но какой ценой? Лучше смерть! Смерть…
Но если посмотреть с другой стороны, какой толк от того, что его превратят в горстку пепла?
Нет, он должен сражаться! Если засыпать горсть песка в буксы паровоза, то через какое-то время состав может сойти с рельс. Вот он и будет крупинкой песка в механизме фашистского локомотива. Алексей наконец принял решение. В этот момент ему почудилось, что он летит в бездну. Алексей даже прикусил нижнюю губу до крови, чтобы вернуть себя к реальности. «Я ему наработаю… – справившись с волнением, подумал он с мстительной ненавистью. – В первую голову я должен узнать, чем занимаются на этой вилле, кто здесь живет. И нужно – обязательно нужно! – связаться с нашими…»
– Согласен… – не сказал, а скорее выдохнул Алексей.
Внешне он казался спокойным, но был неестественно бледный и какой-то заледеневший.
Савин от неожиданности растерялся.
– Простите, как это – Ахутин? – спросил он, глупо вытаращив глаза на старушку.
– Весь наш род опозорил… Агафья Ниловна тяжело поднялась со стула и прошла на кухню.
– Погодь маленько… – сказала она на ходу.
Савин потер виски, тряхнул головой – час от часу не легче: Ахутин – не Ахутин…
Агафья Николавна принесла с собой перевязанный шпагатом пакет, обернутый в порыжевшую от времени газету и перевязанный шпагатом.. В пакете были сложены облигации Государственного займа 1947 года, какие–то квитанции, старые открытки и письма, несколько выцветших фотографий.
– Вот он, антихрист окаянный, Влас Ахутин… Агафья Ниловна подала Савину небольшую любительскую фотографию.
– Старшего брата моего, Серафима, сын, – молвила она неприязненно. – Яблоко от яблони далеко не падает…
– Фотография довоенная? – спросил Савин, сравнивая фоторобот с изображением Власа Ахутина.
– Кажись, в тридцать восьмом… Да, точно, летом. В армию его не забрали.
– Серафим бумагу где-то выправил, что квелый он.
– Агафья Ниловна, а почему вы так, прямо скажем, не очень лестно, отзываетесь о своем родственнике?
