И так дел натворили на две каторги! – Жоржик то ли от волнения, то ли от пережитого потрясения никак не мог попасть рукой в карман с наганом, но продолжал уговаривать: – Спят они, Николай! Опоили мы их, как собирались, али не помнишь? Я сам пузырек весь в махотку влил.
– За Стешу… За Алешку… Под корень… Нету никакого Бога… – Николай обернулся на пороге, обвел комнату тяжелым шальным взглядом. – Кто сунется – рядом уложу. – И задернул занавеску.
* * *
Темнота была какая-то красная. Даже бурая. Как запекшаяся кровь. С трудом разлепив веки, Николай попытался сфокусировать взгляд на ближайшем объекте. Им оказалась белая босая мужская ступня. Затылок раскалывался от боли. Боровнин попытался сесть, оперся рукой об пол, но та подогнулась точно ватная, и он снова упал. Подтянул ноги и наконец поднялся на четвереньки, ухватился за стул, вскарабкался, откинулся на спинку и оглядел едва освещенную лампадкой комнату. Симановы сидели у другой стороны стола, уткнувшись бородами в окровавленные рубахи. У завешенного хода в соседнюю комнату валялась дубовая скамья.
«Ею по башке шандарахнули, когда выходил», – словно про кого-то постороннего подумал Николай. Потом вспомнил, что случилось за этой занавеской, но не почувствовал ни ужаса, ни горечи. Просто вспомнил – и все.
Дотянулся рукой до затылка, нащупал мокрую здоровую шишку, поднес ладонь к лицу – кровь.
«Чуть не пробили башку-то. Картуз спас».
И опять – просто зафиксировал. Без радости, даже без удивления. Посмотрел на окна. Темно. Перевел взгляд на ходики, сощурил глаза – четвертый час ночи. То есть провалялся он в забытье почти два часа. Дотянулся до ополовиненной бутылки с водкой, опрокинул в рот, закашлялся, отставил. Но в голове чуть просветлело. Попытался подняться на ноги. Колени дрожали, но держали. Снял плафон с лампы, чиркнул спичкой, подкрутил фитиль, посветил по углам. Ни ножа, ни топора. Но сундук не вскрыт.
Взял со стола вилку, отсчитал от стены нужную половицу, поддел. Пошарил в подполе, достал связку ключей. Лег на живот, пошерудил еще, чуть не по плечо засунув руку. Достал один за другим шесть звякающих мешочков. Развязал один – так и есть, золотые пятнадцатирублевики. Один к одному. Открыл сундук, вытащил кожаный кошель, туго нафаршированный ассигнациями, сунул за пазуху. Подошел к божнице, постоял, вглядываясь в иконы. Прохрипел:
– Молчите? Кого защитили? Себя не смогли. И никого не смогли. Опять. А? Что?
Подождал. Никто не ответил. Николай удовлетворенно кивнул, стащил с подушки наволочку, побросал туда мешочки с золотом, завязал узел. После подобрал картуз, загасил лампу и вышел.
Спустился с крыльца, запрокинул голову, подставляя лицо падающим хлопьям, постоял так с минуту. Потом собрал с перил снег, прижал к горячему лбу, провел по волосам, по ноющему затылку. Посмотрел на черный от крови ком на ладони, откинул в сторону. Еще зачерпнул, кинул в рот, пожевал ледяную вату. Перешагнул через тело брата, доковылял до распахнутых ворот конюшни. Пусто. Машинально затворил ворота, вышел со двора, покрутил по сторонам головой. Налево через лес станция. Направо в полуверсте невидимая в темноте Поповщина. Натянул на мокрые волосы картуз и, слегка покачиваясь, зашагал к деревне.
Отбарабанили свое апрельские капели, речной лед унесло в Финский залив, предварительно изрядно покрошив его об опоры невских мостов. Дольше всех не сдавались черные от грязи и копоти снежные кучи в тенистых углах подворотен, но и они как-то незаметно пропали, проиграв совкам и метлам дворников. В целом, весна обошлась с Петербургом милостиво, без потопов плавно перейдя в лето, то знойное и засушливое, то обильно поливающее столицу водой по несколько дней кряду.
На лето семейство Маршалов, активно, но без излишней ажитации готовящееся к увеличению численного состава, перебралось в Стрельну, на ту самую дачу, с которой возобновился петербургский этап их жизни. Треф целыми днями самозабвенно гонялся за бабочками и стрекозами, Зина со схожим энтузиазмом шила рубашки-распашонки, чепцы и прочие крошечные и невероятно милые вещи, глядя на которые даже внешне суровый Константин Павлович вдруг начинал часто-часто моргать, а потом и вовсе отворачиваться.
Дни становились сначала все длиннее. Талия на Зининых платьях поднималась все выше и выше. Потом дни пошли на убыль, талия сохранила направление движения.
Будущий отец семейства продолжал ловить негодяев, и были случаи весьма интересные, даже захватывающие, но о них, думается, будет рассказано в свое время. А пока же вечера Константин Павлович неизменно проводил дома: Владимир Гаврилович оградил помощника от ночных облав. Тем более что в строй вернулся воскресший Александр Павлович Свиридов и рук вполне хватало.
Не хватало единственно для душевного спокойствия господина Маршала финальной точки в деле об убийстве Симановых. Всероссийский поиск пока ни к чему не привел, да, по совести говоря, никто на него особых надежд и не возлагал: фотокарточки Боровнина у полиции не имелось, отснятый и размноженный рисунок, конечно, по всем губерниям разослали, но что в нем проку? Сбрей усы, отпусти по новой моде волосы – и поди ты узнай человека. А что до документов, так мастеров полно, за золотишко хоть бароном тебя сделают, хоть принцем датским. Вот и тянуло Константина Павловича это неоконченное дело, сосало под ложечкой, мешая в полной мере насладиться и приятными хлопотами, и ожиданием надвигающегося отцовства.
Между тем отшумело и лето. Зашуршали под ногами багряные листья, вечерами со стороны Кронштадта дул уже студеный ветер, кутая дачников в пледы и разнося по палисадникам лепестки астр. Маршалы вернулись в город.
Треф улегся у теплой чугунной батареи, Зина принялась обустраивать детскую, Константин Павлович платил по счетам. Пока одним октябрьским вечером мирную тишину не нарушил беспардонно дверной звонок. Почтальон в мокром плаще вытащил из брезентовой сумки дешевый конверт, принял свой гривенник и хлопнул дверью, оставив после себя в прихожей небольшую лужу и тревожное ожидание перемен.
«Завтра в Поповщине». Всего три слова, написанные очень знакомым почерком. В этот раз без ошибок.
* * *
27 октября 1912 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 15 часов 8 минут
На еще не успевший потемнеть сосновый крест слетела галка, внимательно посмотрела на Николая. Он махнул на птицу картузом, та лениво перескочила на соседний, уже посеревший. Алешкин. Мать положили рядом с сыном. Начавшая преть от дождей листва укрывала все могилы – и Боровниных, и Симановых. Видно, не до мертвых было живым.
Сзади кто-то кашлянул. Николай обернулся. Шагах в пяти стоял тот рыжебородый полицейский, что вязал вместе с Филипповым Жоржика в «Муроме».
– Все-таки приехали.
Николай молча кивнул.
– Откровенно говоря, не верил. Долго прятались.
– Незачем стало.
