Ох, не то что-то было в его лукавых словах; но уличать старика я не стал. Другая дума стала занимать меня и захватила вскоре полностью.
Алина Федоровна, моя тетка, упомянула, что на маскараде у Булаховых, откуда вернулось все семейство Реденов в ту роковую ночь, когда совершено было убийство, – так вот, на маскараде у Булаховых наряжались в ту ночь историческими персонажами; что же за наряд был в ту ночь на Лизе? Если она некогда имела шумный успех в костюме своей прапрабабки, в платье елисаветин-ской фрейлины и в алой маске-домино, не повторила ли она свой исторический наряд в ту ночь?
А если это так, значит... Значит, маска, взятая из кабинета ее отца, в ту ночь была на ней. И она зло лукавила, изображая удивление при виде этой маски, лежавшей на каминной полке. А если барон был с ними на маскараде и, главное, вернулся вместе со своими дамами, то его заявление о том, будто маска, надетая на трупе, похищена была из его кабинета, не что иное, как ложь. Эта маска в ту ночь была надета на Лизе, и, рассказывая небылицу о похищении алого домино из его кабинета неизвестным злоумышленником, барон намеренно уводил следствие от вопроса о том, что за костюм был на его дочери. И при этом бахвалился своей непревзойденной зрительной памятью.
Господи милосердный! Да неужто все вокруг врали, и ни один фигурант этой истории не сказал ни слова правды?!
И вот что еще тревожило меня: придя второй раз в кабинет барона и рассматривая тогда портрет рыжеволосой фрейлины, я явственно почувствовал аромат духов, которыми пахло от моей соблазнительницы в ночной гостинице близ Николаевского вокзала. Мне, зачарованному, показалось, что аромат этот исходит от фрейлины, изображенной на портрете, глупо! На самом деле духи эти принадлежали не призраку погибшей в елисаветинскую эпоху дамы, нет! В тот миг, когда до моего обоняния донесся этот аромат, в дверях кабинета за моей спиной стояла Лиза. Елизавета Карловна. И это от нее исходил чудный, тревожащий запах.
И, значит, это именно она пришла ко мне в номер гостиницы, безрассудно отдалась мне, только чтобы дать возможность скомпрометировать меня – и отстранить от следствия. Чем же я был так опасен этому семейству?
Боже, Боже! Я сжал руками голову, не в силах выносить сознание всеобщего разврата и предательства, прикоснувшись к которому, и я не остался невинным и бросился совершать, один за другим, неблаговидные поступки, если не сказать большего.
И организм, сверх меры испытавший потрясений в последние дни, не выдержал: в глазах у меня потемнело, и я лишился чувств.
Пришел я в себя оттого, что кто-то потряс меня за плечо.
Неохотно возвращалось ко мне сознание: тянуло и ломило виски, звенело в ушах, сердце неровно стучало, и не хотелось открывать глаза. Так, с закрытыми глазами, я понял, что уже не сижу за столом. А лежу на остриковском диване, укрытый пледом.
На мгновение я замер, пронзенный счастливой мыслью: все это мне приснилось. Вот я открою сейчас глаза, и мир передо мной встанет прежним...
Но стоило мне посмотреть на мир, ничуть не изменившийся за то время, что я лежал в забытьи, остатки моего душевного равновесия словно рукой смело: передо мной на стуле сидел не кто иной, как Сила Емельянович Барков собственной персоной. Сердце у меня бешено заколотилось, я вскочил с дивана, уронив плед и запутавшись в нем ногами, вытер ладонями лицо, застеснявшись, что я со сна и не умыт...
Барков сидел прямо, смотрел доброжелательно и терпеливо. Во мне вспыхнула сумасшедшая надежда, что он не считает меня виновным в убийствах и должностном злоупотреблении, а продолжает относиться как к судебному следователю; вспыхнула и тут же угасла: как он, находясь в здравом уме, может не подозревать меня, после всех этих событий?!
Но по лицу Баркова, бесстрастному и ровно-доброжелательному, я никак не мог догадаться об истинном его ко мне отношении. Да и разве не сказано у криминалиста Ганса Гросса, что доброжелательность к обвиняемому является часто залогом его сознания?
Убедившись, видно, что я окончательно пришел в себя и способен понимать, что к чему, Барков поприветствовал меня наклоном головы и тихо сказал:
– Если гора не идет к Магомету... Вас не дождался, Алексей Платонович, сам к вам поехал. Не жаль старика?
Давая понять, что это не серьезный упрек, Барков обаятельно улыбнулся и продолжил:
– Ну что, встала голова на место? Уж простите великодушно, господин судебный следователь, что я так по-свойски...
Я настороженно глянул на Баркова. Но тот всем своим видом излучал безмятежность. За его плечом выглядывал встревоженный Остриков, и на лице его ясно читалось извинение за то, что он привел сюда, в мое убежище, полицейского.
Ну что ж, философски подумал я, делать нечего! Чему быть, того не миновать. Уж как я уклонялся от аудиенции с сыщиком, но раз свела нас судьба, надо воспринять эту встречу как Божий промысел.
Я сел на старом диване ровнее, скомкал и отбросил в сторону плед, пригладил волосы, и, не заботясь более о том, как я выгляжу и какое впечатление произвожу, решительно спросил:
– Позвольте узнать, господин Барков, я арестован? Или...
Барков от моего вопроса даже подался вперед и вдруг коротко рассмеялся.
– Да что вы, батюшка! Никак не арестованы, бог с вами! Я к вам приехал новости сообщить, спасибо сказать, и вашими комментариями поинтересоваться.
Я замолчал, не веря ушам. Молчал и Барков, внимательно оглядывая меня, словно изучая.
– Да не тяни же ты, Сила Емельяныч! – вдруг с сердцем воскликнул доктор Остриков, неизвестно за кого из нас больше переживавший. – Ведь жилы тянешь, а человек живой!
Барков оглянулся на него и хмыкнул, но тут же посерьезнел.
– Что ж, извольте. Алексей Платонович еще, верно, не знает, что барон, Карл Густавович Ре-ден... – он помолчал и продолжил, – барон сегодня покончил с собой, пустив себе пулю в лоб у себя в кабинете.
– Не оставив записки?... – вырвалось у меня.
– Точно так, – кивнул Барков. – Нет никакой записки, но поступок его вполне объясним: за час до того скончалась его обожаемая супруга, баронесса Ольга Аггеевна.
– А Лиза?! Лиза что?! – не сдержался я. И только выговорив, спохватился, что невольно выдал себя, но никто здесь, кажется, не собирался надо мной насмехаться.
– Елизавета Карловна, – продолжал Барков ровным голосом, – во всем призналась. И выдала своих соучастников. Один из них мертв, и в настоящее время мы ищем другого соучастника.
– Мертвец, конечно, Гурий Фомин? – лихорадочно заговорил я. – Кухонный мужик Реденов? Его труп найден уже?
Барков медленно и со значением кивнул.
– И коридорный из гостиницы нами задержан, и уже дает показания.
– Он... показывает на меня? – вымолвил я дрожащим голосом. И пожалел уже, что сказал, да только слово не воробей.
Барков внимательно на меня глянул.
– Он показывает на господина, который до сего времени числится судебным следователем... – он помолчал. – Который до того, как собственноручно совершить убийство, наделал еще множество поступков, несовместимых со званием судейского чиновника, а теперь бежал и прячется...
Пока он говорил все это, я холодел. От пальцев на ногах до кончика языка меня пронизал нестерпимый озноб, и я понял, что Барков лишь усыплял мою бдительность. И что на самом деле он пришел-таки меня арестовать. Как жаль, что именно теперь, когда все это длительное чудовищное недоразумение близится к развязке!
В глазах у меня потемнело...
– Дай-ка ты сюда нашатырь, ей-богу! – как сквозь вату, донесся до меня чей-то знакомый голос; я понять не мог никак, что за голос, но когда мне под нос сунули ватку, пропитанную нашатырным спиртом, в голове мгновенно прояснилось.
На меня участливо смотрел Барков, а за его плечом маячил озабоченный доктор Остриков с остро пахнущей склянкой в руке.
– Ох, и слаб же ты, братец, Алексей Платоно-вич! – как-то очень по-родственному выговорил Барков и помахал ваткой в спирту перед моим лицом. Я отшатнулся. Барков потрепал меня по плечу, а Остриков заботливо усадил удобнее на диване, прислонил меня, точно куклу, к спинке. Я уж не сопротивлялся, а только ждал разъяснений. А сердце ныло, словно от занозы – ах, Лиза, Лиза!
– Ну что, слушать-то можете, господин судебный следователь? Без чувств не брякнетесь? – ехидно спросил Сила Емельянович, продолжая помахивать влажным ватным сверточком.
Я слабым голосом заверил, что не брякнусь, хоть и сам не был в том совсем уверен.
– А тогда скажите-ка, господин судебный следователь, кто вам сказал про облаву в кабаке на Знаменской?
Я удивился вопросу.
– Мой друг... Сослуживец... Людвиг Маруто-Сокольский...
– После обеда с ним, значит, вам плохо стало? А кто вам, господин хороший, подсказал, чтобы Гурия Фомина забрать от полицейских? – продолжал Барков каким-то нехорошим голосом.
– М... Маруто-Сокольский, – промямлил я, все еще ничего не понимая.
