«1. Изабелла, супруга испанского императора Карла Пятого, — писал он. — 2. Распятие Христа». Затем Декурси добавил слово «тициан» с маленькой буквы — теперь он не забудет, что в действительности картины не принадлежат кисти этого мастера. Следующие четыре страницы блокнота и номера с третьего по сорок первый заняли портреты прежних владельцев усадьбы: со стен на него смотрело множество ныне покойных Хэммонд-Берков, среди которых попадались просто Хэммонды, а иногда и просто Берки. Здесь были Томасы и Сары, Генри и Уильямы, Алисы и Констанции. Все они казались вполне довольными своей участью — только одна пожилая дама, запечатленная на холсте неведомой рукой, видно, была недовольна портретистом и хмурилась так, словно хотела, чтобы он поскорее убрался из ее дома. Художники были разные — несколько подлинных Неллеров, два-три сомнительных Гейнсборо.
Но одна картина, висевшая слева от камина в столовой, привлекла его внимание. Она была внесена в список под номером семьдесят пять.
«Святое семейство с агнцем», гласила табличка на раме. Рафаэлло Санти, он же Рафаэль. Декурси пристально вгляделся в холст. В его верхнем левом углу был изображен обычный для картин эпохи Ренессанса город на берегу озера, плод фантазии художника; к нему брели по пыльной дороге две фигурки. В нижнем левом углу сидел верхом на агнце младенец Христос. Его придерживала Богоматерь в сине-красном одеянии. Над ней стоял опирающийся на посох старец — он с обожанием смотрел на трогательную компанию внизу. Вся сцена была проникнута пасторальным духом. Богоматерь, подумал Декурси, вовсе не похожа не тех флорентийских красоток, которых можно увидеть в Уффици или в палаццо Питти.
Эта выглядела так, словно вспахивать поля и доить коров было для нее привычным делом. Однако Рафаэль! Неужели это и впрямь Рафаэль? Декурси отступил назад, чтобы рассмотреть картину с большего расстояния. Потом достал маленькую лупу и принялся разглядывать, как наложены краски. Поразмыслил о композиции «Святого семейства с агнцем». Затем перевел взгляд в окно — там, у быстрой речки неподалеку от дома, мирно паслись олени.
Когда Эдмунд Декурси закончил очередную запись в черном блокноте, у него в голове навязчиво вертелись две мысли. Первая: Рафаэль ценится на рынке чрезвычайно высоко. По какой-то не очень понятной причине так было всегда. Мурильо и Лоренс то выходили из моды, то снова становились модными, но за Рафаэля, а также за Леонардо и Микеланджело всегда давали сумасшедшие деньги. Меньше чем двадцать лет назад правительство выкупило у герцога Мальборо рафаэлевскую «Мадонну Ансидеи», заплатив за нее семьдесят тысяч фунтов; картину выставили в Национальной галерее. Вторая мысль заключалась в том, что согласно изобретенной им шкале относительной бедности этот дом был помечен тремя звездочками. Мягко говоря, Хэммонд-Берки были практически разорены.
Он вернулся к хозяину усадьбы. Хэммонд-Берк сидел за маленьким столиком в гостиной, примыкающей к большому залу. Снаружи виднелись заросшие сорняком дорожки, нестриженые лужайки и разбитые окна, в которых так и не сменили стекол. Декурси помнил о мокрых пятнах на стенах в столовой. Хэммонд-Берк уныло смотрел на груду бумаг перед собой. Хотя Декурси видел написанный на них текст вверх ногами, он разобрал несколько слов и понял, что это счета — скорее всего, неоплаченные, и, возможно, с последним предупреждением.
— У вас поистине великолепная коллекция, — начал он с льстивой улыбкой. — Пожалуй, одна из лучших, какие я знаю.
Эта новость явно не слишком обрадовала хозяина. Он по-прежнему сидел, мрачно уставившись в свои бумаги.
— Не угодно ли вам, — жизнерадостно продолжал Декурси, — чем-нибудь пополнить свое собрание? Два Гейнсборо — всегда неплохое приобретение, а уж о четырех и говорить не приходится!
Джеймс Хэммонд-Берк засмеялся. Он хохотал и хохотал, пока в его смехе не зазвучали истерические нотки. Потом сгреб со стола горсть счетов и подбросил вверх, так что они разлетелись во все стороны.
— Пополнить собрание, говорите? — Его лицо отчаянно покраснело. — Пополнить? Хорошо. Просто замечательно! — Он умолк и потер щеку ладонью. — Это отличная шутка — пожалуй, одна из лучших, какие я слышал за последний год!
Он оборвал сам себя, будто испугавшись, что сказал чересчур много. На его лицо снова вернулось привычное выражение меланхолического страдания. Декурси ждал. Момент был решающий. Когда-то они с Уильямом Алариком Пайпером проигрывали различные сценарии, по которым могли развиваться подобные беседы. Пайпер умел прикидываться обнищавшим, но раздражительным герцогом или гордым и высокомерным сквайром, который не замедлил бы обрушить свой гнев на человека, сделавшего ему неудачное предложение. В конце концов, как бы неблагоприятно ни складывалась житейская ситуация, англичане терпеть не могут расставаться со своим имуществом. Декурси думал, что сделка с герцогом Мальборо изменит положение к лучшему: если уж один из самых знатных аристократов не счел зазорным продать ценнейший шедевр из своей коллекции, чтобы расплатиться с кредиторами, то рыбка помельче наверняка последует его примеру. Однако во время репетиций персонаж Пайпера не раз вышвыривал Декурси из своего воображаемого дома за наглость и невоспитанность.
Иногда Декурси не торопился произносить слово «продажа». Лишь выдержав после своего первого визита диктуемый светскими приличиями срок в десять дней, он отправлял владельцу письмо с уведомлением о том, что фирма «Декурси и Пайпер» готова подчиниться его желанию, буде таковое возникнет, и помочь избавиться от какого-либо предмета из своей коллекции, хотя и пойдет на это с крайней неохотой. В других случаях он сразу брал быка за рога. Если нехватка средств была очевидна, а фамильная гордость, по впечатлению Декурси, не играла большой роли, он предпочитал переходить к сути дела немедленно.
— Что ж, — наконец произнес Декурси, поняв, что чашки чая ему здесь не предложат, — я могу сказать о вашей прекрасной коллекции еще только одно. — Он замолчал. Хэммонд-Берк поднял на него страдальческий взгляд. Где-то вдалеке часы пробили четыре. — Если — я отдаю себе полный отчет в том, насколько это маловероятно, — если вы вдруг пожелаете с чем-нибудь расстаться, за вашего Рафаэля могут дать хорошую цену. Очень хорошую.
Реакция Хэммонд-Берка была совершенно неожиданной для Декурси. Обычно владельцы отвечали, что это весьма интересное предложение, но у них нет намерения что-либо продавать. Только по прошествии некоторого времени на Олд-Бонд-стрит приходили грустные письма, в которых спрашивалось, не желает ли фирма сделать то или иное приобретение. И даже тогда авторы этих писем редко упоминали о деньгах.
Хэммонд-Берк посмотрел на него.
— Сколько? — спросил он. Декурси опешил. — Сколько стоит мой Рафаэль?
Манеры Декурси стали еще более изысканными.
— Это трудно определить сразу, — ответил он, быстро перебирая в памяти возможных покупателей и пытаясь вспомнить, не посетит ли Лондон в ближайшем будущем какой-нибудь американский миллионер. Он слышал, что такое вполне вероятно, — кажется, через месяц-другой в Англию собирался прибыть среди прочих сам Дж. Пирпойнт Морган, чьи аппетиты в отношении живописи не уступали тем, которые он проявлял при накоплении своих капиталов. — Мне нужно проконсультироваться с коллегами. — Никогда не забывай использовать множественное число, подумал он про себя; банкиры, юристы, советники — все это гораздо солиднее, чем короткий обмен мнениями в маленьком кабинете Уильяма Аларика Пайпера на Олд-Бонд-стрит. — Впрочем, даже сейчас, без всякой консультации, я сказал бы, что вы можете получить за эту картину тридцать тысяч фунтов, а то и больше. — По соображениям Декурси, торг с будущим покупателем картины следовало начинать как минимум с семидесяти пяти тысяч. В конце концов, после сделки правительства с герцогом Мальборо цены заметно выросли.
Лицо Хэммонд-Берка слегка просветлело. Он наклонился, чтобы собрать упавшие счета.
— Я буду вам признателен, если вы разузнаете поточнее, сколько она стоит. И немедленно сообщите мне.
Когда Эдмунд Декурси зашагал прочь из усадьбы по длинной главной аллее, Джеймс Хэммонд-Берк проводил его взглядом. Затем он медленно вернулся обратно в столовую и подошел к висящему на стене Рафаэлю. Он оставался там, погруженный в созерцание Святого семейства, еще несколько часов, пока не начало смеркаться.
Лорд Фрэнсис Пауэрскорт только что устроился в своем любимом кресле у камина в доме на лондонской Маркем-сквер, который служил обиталищем ему и его семье. Был ранний вечер. У ног хозяина спала черная кошка. Что-то уперлось ему в поясницу. Он повернулся и извлек из-под подушек крохотную русскую куколку, ярко раскрашенную в красный и синий цвета. Пауэрскорт поглядел на нее с нежностью. Должно быть, Оливия потеряла, подумал он и развернул газету.
