Судья в пышном облачении восседал на высоком троне. Сверкая глазами, он степенно поглаживал бороду. Акитада пал перед ним ниц, но его, казалось, никто не замечал. Несколько демонов-стражей тащили по полу старуху, бледную аристократку в богатом наряде, распущенные седые волосы волочились за ней длинным шлейфом. К своему ужасу, Акитада узнал в женщине собственную мать. Другие демоны выступили вперед, чтобы громогласно произнести обвинения против нее, пока она стояла на коленях в молчании. Акитада хотел сказать что-нибудь в ее защиту, но язык одеревенел и не слушался. Стукнув себя по коленке жезлом, судья произнес приговор, и синие демоны поволокли матушку прямиком в ад. Оторвавшись от пола и устремив на судью молящий взгляд, в надежде испросить милости для матушки, Акитада с ужасом обнаружил перед собой свое собственное лицо.
Это он был великим судьей, это он, поглаживая бороду, выслушивал обвинения против несчастных грешников, представших пред его суровые очи. Один за другим выносил он приговоры: огненное пекло для черствых и бессердечных, ледяной ад для похотливых, царство голодных призраков для алчных и прожорливых, пытки острыми клинками для насильников. Постукивая жезлом, он объявлял приговоры один за другим, со своего трона взирая на демонов, облаченных в доспехи, когда те утаскивали прочь вопящих грешников. Они волокли страдальцев к месту казни и там пылающими мечами отрубали им руки, ноги и головы. И вот уже горы искромсанных тел, омываемые реками крови, высились вокруг. Горы эти начинали оползать, а кровавая река разливалась все шире, и Акитада, сметенный этой лавиной, тонул в багровом потоке смерти.
Закричав от ужаса, Акитада сел на постели. В темноте он жадно глотал воздух и размахивал руками, чтобы отогнать кошмар. Постепенно он приходил в себя. Отерев с лица пот, он сбросил с себя одеяло. Прохладный ночной ветерок приятно обдувал влажную кожу. Он не мог припомнить, чтобы когда-либо испытывал такое ощущение страха, и списал его на усталость и тревогу за матушку. По-видимому, впечатления прошедшего вечера и породили в его мозгу эти причудливые фантазии, они до сих пор неотступно преследовали его, живо врезавшись в память до последнего звука. Акитада напряженно вслушивался.
Но в комнате царили тишина и безмолвие. Лишь изредка их нарушал доносившийся снаружи звук падающих капель.
И вдруг безмятежный покой прорезал чей-то одинокий пронзительный крик, мгновенно стихнувший в ночи.
Акитада выскочил в коридор, а оттуда в ближайший дворик. Не обнаружив там ни души, он еще несколько минут стоял, прислушиваясь и соображая, где он сейчас находится и откуда мог донестись этот крик. Повсюду вокруг причудливыми очертаниями над ним нависали выступавшие во тьме монастырские строения. Многочисленные галереи вели в другие дворы и здания. Побродив немного по ним, Акитада наконец сдался. Теперь он чувствовал себя полным болваном и уже сомневался, слышал ли что-либо вообще. А вдруг это кричала сова? Или какая-нибудь подгулявшая парочка. Может, так девчонка просто дразнила своего ухажера, и теперь оба давно уже удрали в страхе быть застигнутыми вместе.
С трудом нашел он обратный путь в свою каморку, где сразу забрался под одеяло. Еще очень не скоро он погрузился в сон, на этот раз без всяких видений, и лишь далекий гул колоколов, созывающих к утреннему молебну, разбудил его перед рассветом.
Поднявшись, Акитада быстро оделся и вышел во двор. Рассвет едва брезжил. Густой туман обволакивал монастырские здания, поглощая колокольный звон и угрюмые, монотонные распевы монахов. Акитада безрадостно всматривался в туман — в горах, особенно после дождя, это обычное явление, и продержится он еще долго, усложнив ему и без того трудный и опасный путь.
Забрав в конюшне лошадь, он поскакал к главным воротам. Там его приветствовал другой страж. Поговорив с ним немного о тумане и о трудностях горной дороги, Акитада отсыпал ему серебра — подношение монастырю за гостеприимство. В ответ на это привратник любезно поинтересовался, хорошо ли отдыхал господин, на что Акитада не преминул сообщить:
— Какой-то шум разбудил меня среди ночи. Ни от кого больше не слышали вы такой же жалобы?
— Нет, господин. Ох, надеюсь, это не гуляки-актеры! Уж больно шумная братия!
Акитаде вспомнилась вчерашняя история в бане, и он покачал головой:
— Нет, это не они. Но я точно слышал чей-то крик в соседнем дворе. — Уже в следующий миг его осенила мысль. Почти во всех монастырях имелись простенькие схемы построек для постояльцев. Поэтому он спросил: — Нет ли у вас плана монастыря?
Монах достал из сундука смятый листок бумаги. Разложив его, они нашли изображенную на нем келью Акитады.
— Кричали, должно быть, здесь, — сказал Акитада, ткнув пальцем в пространство, окруженное длинными узкими постройками.
Монах задумался.
— Нет, там кричать не могли. Там кладовые. Только монахи, работающие на кухне и по хозяйству, пользуются ими, да и то днем. А жилье для постояльцев находится вот в этом дворе. — Он указал в противоположный угол схемы.
— Ну что ж, может быть, мне и померещилось, — сказал Акитада. — И вообще мне пора.
Дорога была суше, чем вчера, но горный спуск оказался трудным как для лошади, так и для всадника. Каждый камешек под копытом так и норовил устроить обвал. Туман скрывал из виду дорогу, не давая вовремя разглядеть поворот. Приходилось ползти черепашьим шагом.
Вопреки горестным раздумьям Акитада находил пейзаж весьма и весьма красивым. На носу был первый морозный месяц, и в северных провинциях зима уже укрыла землю снежным одеялом, но здесь еще вовсю царствовала осень. Невидимое солнце нет-нет да и прожигало огнем клочья тумана, и тогда они напоминали сказочные существа, облаченные в золотистые и серебристые вуали, танцующие среди деревьев. Сам лес походил на кущи из сказаний о Западном рае. Словно светясь изнутри, красивые ветви бесшумно роняли на подушки из зеленого мха переливающиеся всеми цветами радуги драгоценные россыпи капель. А землю устилали богатые покрывала опавшей листвы — оранжевой, красной, бледно-желтой и коричневой. Багровые кроны кленов там и сям сменялись густой зеленью хвои.
Это величественное безмолвие нарушали только звуки бредущей лошади — цоканье копыт, фырканье, скрип кожаного седла да легкое похлопывание уздечки. Впрочем, были здесь и птицы. Акитада видел, как они, порхая, пересекают ему дорогу, словно крупные бесшумные мотыльки. А один раз на тропу выскочил заяц и тут же нырнул обратно в нору. Так лошадь и человек — неразлучные странники — продвигались вперед сквозь клубящийся лесной туман.
Но постепенно и очень незаметно туман рассеялся, дорога расчистилась, звуки стали отчетливее, и теперь Акитада уже мог разглядеть подернутые белесой пеленой горные склоны, устланные лоскутным одеялом всех цветов осени.
Когда Акитада выехал на большую дорогу, где на обочине приютилась заброшенная хижина, весь мир вокруг хранил покой и безмятежность гор.
Но он двигался в сторону жилья и вскоре уловил запах костров, а потом начали встречаться деревеньки, где добродушные крестьяне с улыбкой кланялись ему.
Теперь Акитада мог наверстать упущенное и, прибавив ходу, лишь с новой силой ощутил всю неотложность своей цели. Каждое мгновение приближало его к реальному миру бытия… или смерти — уж это покажет время. Все эти дни неотвязный призрак матушкиной смерти подгонял его, заставляя подолгу не сходить с пути, беспрестанно менять загнанных и вымотанных лошадей и, забыв о еде и отдыхе, спешить вперед, навстречу пугающей неизвестности. Даже эта вынужденная остановка в монастыре наполняла его душу чувством вины. И ночной кошмар, это страшное адское судилище, все никак не шло у него из головы, хотя здравый смысл подсказывал, что столь болезненная игра воображения, конечно, явилась следствием чрезмерной усталости и впечатлений от той необычной настенной росписи.
И вот наконец вдалеке показалась столица. Теперь, когда туман рассеялся, стало очевидно, что день обещает быть ясным и безоблачным. В ярком утреннем свете взору Акитады предстал раскинувшийся на широкой равнине старый Киото — резиденция правительства и императора. После четырех долгих лет разлуки с домом Акитада все-таки вернулся сюда. Пришпорив коня, Акитада любовался родным городом, и слезы медленно текли по щекам. Какой же он все-таки красивый, его город, сердце страны, место, куда рвалась его душа, изнывая на холодных зимних просторах северного края. Старый Киото был поистине золотым, украшавшим длань самого Будды, долгожданной целью тяжкого и угрюмого пути к дому.
И все же он въезжал в столицу почти с опаской — через Расёмон, громадные двухэтажные ворота с красными лакированными колоннами и синей черепичной крышей, увенчанной золочеными шпилями. Как крупному государственному чиновнику, облеченному властью, Акитаде полагалось возвращаться в столицу в сопровождении многочисленной свиты из слуг и носильщиков. Такое пышное шествие всегда собирало на улицах толпы и становилось настоящим событием — даже здесь, в стольном городе, где подобное явление отнюдь не было редкостью. Даже не будучи большим любителем всяческих церемоний, Акитада тем не менее с удовольствием представлял себе картину такого возвращения. Но матушкина болезнь начисто прогнала весь трепет радостного предвкушения, и вот теперь он тихо и незаметно проскользнул через ворота Расёмон, словно простой крестьянин или охотник.
