Странный посетитель разделался с новым штофом так же стремительно и приказал подать новый. Трактирщик имел на людей опытный глаз, иначе нельзя. Но вот этого молодчика раскусить не мог: что случилось и отчего такая жажда человека мучает. Таинственная загадка, одним словом. Не найдя подходящего объяснения, Макарьев стал подглядывать.
Иван отодвинул бокал. Больше пить он не мог. Но мука не отпускала. Беспричинная жажда накинулась, когда выскочил из того дома. Принялась терзать, и погасить ее не было сил. Он вливал в себя, как в бездонный горшок, но напиться не получалось. И только сейчас чуть полегчало. В горле булькало, живот распирало, но Казаров обрел себя в общих чертах. Главное было не вспоминать о том, что осталось там, позади. Иван попробовал думать о чем-то приятном и легком. Но обнаружил, что на ум приходит только пробуждение в каморке.
А что было до этого? Где провел ночь? Он попытался разыскать хоть какие-то ниточки, что связывали с недавним прошлым, но вместо них зияла пустота. Тогда он лихорадочно стал копаться в памяти. Обнаружились жалкие остатки. Какие-то случайные моменты, отдельные, разрозненные, будто не с ним происходившие события. Чем дальше пробирался он в воспоминания, тем четче они становились. Стоило вернуться на день или два назад, да хоть на неделю, как в голове все путалось и погружалось в мутный туман. Казаров просто не мог вспомнить, что делал последние дни. Его проклятье — провалы в памяти, которое победил силой воли и такими жертвами, — вернулось. Снова будет терзать и мучить. Да что же это…
Он стал обшаривать одежду, чтобы найти какие-то следы. В кармане пальто что-то тяжелое. Оказалось — перочинный ножик с прочным острым лезвием, которое пряталось в кожаный чехольчик. Ножик был крупнее, чем надо для зачистки перьев и карандашей. Откуда и зачем взялся, Иван совершенно не мог вспомнить.
Находку отодвинул подальше, на другой край стола. Что же еще при нем? Нашлись оплаченные счета, какие-то кривые записки, разобрать которые было невозможно, немного мелочи и бумажных денег. И еще много одинаковых скомканных бумажек желтого цвета. Казаров развернул одну. Дешевый билет в увеселительное заведение от конца января. И другой такой же, и все прочие.
Что ему делать в театре? Он не мог вспомнить.
Липкий страх, что в этот раз потерял, бесследно забыл свою жизнь, подступил к горлу. Опять жажда раздирает. Надо немедленно напиться.
Графин бился горлышком о бокал. Иван долил кое-как и опрокинул в рот. Жидкость провалилась, встала в горле и ринулась обратно. Спазм свернул узлом. Все, что организм принял, бурным потоком обрушил на струганые доски.
Макарьев так и застыл с полотенцем.
Ивану полегчало. Он резко и отчетливо вспомнил, почему и зачем ходил в театр. А дальше? Что было этой ночью? Было очень важно вспомнить, где и как провел ночные часы, пока не уснул в кладовке. Ведь что-то там было такое, чем-то был занят, раз так устал. И для чего у него появился нож? Это не его, никогда у себя такого не видел.
Ничего не вспомнить. Какое это счастье — иметь воспоминания. Порой они важнее снов. Без них не бываешь целым.
Да и жил ли вовсе? А был ли мальчик Иван? Он не знал. Не помнил. Гаже всего вместо родных воспоминаний перед глазами вставала она — висящая в ярком свете. И не хотела уходить.
Зачем ему досталась эта пытка? Что он ей сделал плохого? И не знал ее вовсе. Так, видел только. Пусть отстанет, пусть сгинет с глаз. Кыш, кыш, уходи! Надо выжить эту мерзость. Надо выяснить, где же был до рассвета. Немедленно, прямо сейчас. Надо бежать.
Швырнув смятые ассигнации на стол, Иван выскочил из трактира.
Крикнуть вслед: «Стой, гаденыш!» Макарьев не успел. Оставалось горестно признать: не все тайны человеческого характера изучил. Вот, например, этот пакостник в приличном костюме так и остался для трактирщика неприятной загадкой.
Прямо сказать — грязной загадочкой.
* * *
Упитанный чиновник трусил робким кузнечиком. Сжимая бланки с грифом Департамента полиции, он бубнил томно и плаксиво:
— Да как же так… Разве ж это допустимо… Мне же потом достанется… Начальство знает, зачем дежурства назначать… Вот извольте, депеша из Первого Выборгского, просят прислать… Да и Второй Казанский вас требует… Что же мне делать, когда вас только желают… Как сговорились сегодня… Ну господин Лебедев, ваше превосходительство… Так ведь нельзя… Вам ничего, а мне попадет… Вы же теперь дежурным назначены… Ну возьмите заявочку, что вам стоит… Да вот хоть в Третий Литейный загляните, здесь же рядом… Мы же канцелярия, обязаны принимать… Ну хоть одну… Ох, что будет?..
Под музыку жалобных стонов господин хладнокровно одолел мраморную лестницу, прошел длинный коридор, полный одинаковых дверей с медными табличками, свернул за угол, взбежал по узкой лестнице, крутыми витками взмывающей на третий этаж, и притормозил перед створками, на которых виднелась потертая табличка «Лебедев А.Г.». Как у всех великих — без мелких подробностей.
Дежурный изрядно запыхался, но продолжал жаловаться и ныть. Потеряв всякую надежду добиться своего, отступить уже не мог. Подгоняли ужасы мелкого чиновника — выговор и лишение премиальных. Потому готов был просить и канючить хоть до обеда. На плечо ему легла тяжкая десница. Чиновник, и так нетвердый в ногах, маленько присел.
— Друг ли ты мне, Ануфрий? — спросили у него. — Друг ли до последнего вздоха?
Чиновник с удовольствием заковал бы такого друга в кандалы, но вынужден был согласно кивнуть.
— Раз друг, уясни: ты спишь, и я тебе только снюсь. На самом деле меня нет. Я видение, сон, миф. Вот уже растворяюсь дымкой в твоих фантазиях. И знаешь, лучше спится без синяков и тяжких увечий. Чего доброго, с лестницы свалишься. Подумай об этом, Ануфрий. Согласен? Вот и молодец. Крепче спишь на службе — быстрее получишь повышение… Какая досада, что я не вернулся с вызова.
Слава Аполлона Григорьевича с некоторых пор работала на него. Он так долго создавал вокруг своей фигуры ореол кровожадного варвара, что в это поверили. Рассказывали истории, как однажды Лебедев выкинул в Мойку городового, что смел ему перечить. Другие клялись, что лично видели, как он отхлестал по щекам пристава. А кое-кто уверял, что в своей лаборатории он растворил в серной кислоте коллежского секретаря, который посмел ему возражать. Никто не рискнул проверить, сколько правды в этих ужасах. Даже высокое начальство, не склонное к суевериям, лишний раз старалось не беспокоить великого. Что было исключительно удобно. Кроме неуемного поглощения радостей жизни, остальные двадцать три часа в сутки Лебедев посвящал науке и криминалистике. Для чего приспособил кабинет.
Мало кому повезло побывать здесь. А кто побывал, возвращались с невероятными историями про пещеру ужасов. Говорили, что тут собрано столько всего, что, если вынуть из шкафов, ящиков и куч, сваленных на полу, гора вырастет выше Департамента полиции. А запах какой стоит!
Доля правды в этом была. Лебедев страдал манией или профессиональным недугом: он не выбрасывал ничего, что попалось ему при расследованиях. Сама собой копилась наглядная история преступлений за последние двадцать лет. Но кроме научного музея человеческих зверств, тут располагалась лаборатория, в которой со всем удобством можно было исследовать все, что пожелаешь: хоть следы пролитого вина, хоть отрезанную голову. Причем всеми доступными и даже недоступными приборами и методиками. Что и говорить, настоящий рай для любого мальчишки от семи до семидесяти лет.
Небрежно скинув пальто на кипу химических журналов, прижатых чьим-то черепом и чучелом крысы, Аполлон Григорьевич извлек из чемоданчика пробирки, плотно укупоренные пробками. Внутри темнели разноцветные жидкости, как на подбор неаппетитного вида. Рассматривая их на свет, Лебедев плотоядно облизнулся, что означало высшую степень интереса.
Предстояло решить мелкую задачку: какой опыт провести первым. Практика указывала, что вначале требуется установить самые простые, то есть распространенные, яды. Чаще всего их находят в крови и выделениях жертв. Время и усилия лучше всего потратить на них. Но этот случай вносил маленькую поправку: на теле барышни и вокруг не нашлось ничего, что указывало на мышьяк, цианид калия или сенильную кислоту. Наверняка применялось что-то другое. На это намекал своеобразный аромат, исходивший от одной из пробирок.
Нюхнув, Лебедев посопел, сравнил с ароматом из другой пробирки и, кажется, остался доволен. Вывод напрашивался простой и необычный. Но согласиться вот так, с ходу, было неправильно.
Кроме непомерного собрания рухляди, Лебедев владел богатством не менее ценным, а именно опытом и интуицией. Что часто определяло исход дела. Вот и сейчас он покопался в накопленных знаниях, спросил самого себя, на чем бы остановиться, и наконец сделал ставку. Порой, в интересных случаях, Аполлон Григорьевич спорил сам с собой. Что было удобно: он всегда оставался в выигрыше. В этот раз спор шел на… Но это уж слишком личное. Вернемся к науке.
