Услышав это, Леберехт вырвался из рук Марты и понесся по каменной лестнице вниз, к Отмели, торопясь так, словно за ним гнались фурии. Потом он побежал по улице к Верхнему мосту, пересек реку и, задыхаясь, направился к Гавани. Перед домом, где прошло его детство, юноша отодвинул задвижку, запиравшую двери кузницы. Перешагивая сразу через две-три ступеньки деревянной лестницы, он, запыхавшись, добрался до низенькой входной двери, за которой таилась большая часть его детских воспоминаний.
Отцовская лопата — Леберехт знал это наверняка — стояла за дверью. С ее помощью Хаманн-старший выкопал место последнего упокоения для сотен человек. И, если он правильно помнил, красный колпак все еще лежал в черном сундуке под столом.
В помещении царил беспорядок. Мощи святого Отто! Их бедное жилище посетили грабители! Выдвижные ящики лежали на полу, крышки сундуков были открыты, скамьи опрокинуты; взломщики не пощадили даже очага: они искали спрятанные ценности под решеткой колосника. Как будто Адам Фридрих Хаманн был богатеем!
Ни лопаты, ни красного колпака на месте не оказалось. Что ему было думать?
В то время как Леберехт предавался своим горьким мыслям, взгляд его упал на одну из деревянных скамеек, его любимую скамью, которая лежала на полу перевернутой. Когда же он подошел, чтобы поставить ее, то заметил на обратной стороне сиденья вырезанную на дереве надпись: FILIO MEO L. * TERTIA ARCA.
Для того, кто мог читать Гая Юлия Цезаря, перевод латинской надписи был столь же простым, сколь и загадочным: „Сыну моему Л. — третий ящик“. Адам Фридрих Хаманн, который учил своего сына латыни, любил загадки подобного рода, но, как это часто бывало, юноша не знал, как к ней подступиться.
В тот же день Леберехт навестил находившуюся на кладбище Михельсберга могилу своего отца, над которой возвышалась железная труба. Юноша сотворил безмолвную молитву и, конечно, забыл бы о случае с предполагаемым явлением отца как одну из тех злых шуток, которыми полон ежедневный быт маленького городка, если бы по возвращении Софи не ошарашила его новостью. Волнуясь, сестра сказала, что Ортлиб, ломовой извозчик трактирщика с Отмели, повстречал Лысого Адама накануне вечером в Тойерштадте!
— Неужели ты веришь в эти бредни? — спросил Леберехт у сестры, немного оправившись от шока.
Софи не отвечала. Глаза ее влажно блестели. Теперь уже и Леберехт боролся со слезами, — но не из страха перед привидениями, а от бешенства. Жадность людей к чудесным явлениям была безгранична. В то время как в других местах, совсем недалеко от города, с учением Мартина Лютера торжественно начиналось новое время, уходили в прошлое проповеди, призывающие к покаянию, отпущения грехов и пытки во имя Иисуса, здесь под дланью архиепископского двора был благословлен неумолимо близящийся конец света. И хотя предсказание о том, что Страшный суд случится спустя полторы тысячи лет post passionem[9] (то есть в 1533 году), не исполнилось, мудрые святоши заявили, что в этой ошибке (так с тех пор называли несостоявшийся конец света) виноваты не пророки, а молодые Эвклиды, которые — Господи прости! — пользовались в своих расчетах языческой арабской цифирью.
Ужасный год, на который мудрецы пророчили конец света, когда горы будут извергать пламя, реки выйдут из берегов, а мертвые восстанут из своих могил, вот уже более двадцати лет как миновал. Но поведение людей с того времени ничуть не изменилось, и нигде святая инквизиция не имела такой поддержки, столько доносчиков и свидетелей, как здесь.
От своего отца, который, посещая библиотеку в аббатстве Михельсберг, обрел массу знаний, Леберехт узнал много интересного. Например, он выяснил, что почтенные бюргеры, простые земледельцы или богатейшие пивовары разными способами очищали свои души, дабы купить вечное спасение. С той поры его истовая вера, в те времена и в тех местах закладывавшаяся еще с колыбели, подвергалась все более сильным сомнениям. Во всяком случае Леберехт не верил в то, что бичевание собственной плоти, покупка молитв и непрестанные исповеди — верный путь к тому, чтобы попасть в рай.
Многим людям, изнуренным самоистязанием, являлась Дева Мария; даже Отто, святой епископ, и императрица Кунигунда (а ведь каждому известно, что она покоится в соборе рядом с императором Генрихом) вызывали порою их бесчинства. Самые добропорядочные граждане утверждали, что им в разных местах являлись усопшие в своем земном обличье.
— Люди говорят, что наш отец — колдун, что он заключил союз с дьяволом!
Слова Софи вновь вернули Леберехта к действительности.
— Отец — и колдун? О Господи! — Леберехт покачал головой. — Отец не был колдуном. Для этого он был слишком умен.
Софи горько рассмеялась.
— Сатану не смущают даже умные, — сказала она. — Подумай только о Николае Кузанском.[10] Разве отец не восхвалял острый ум этого человека, когда рассказывал о его книгах? И все же Кузанский проповедовал как высшую цель docta ignorantia — „ученое незнание“. Нет, ошибка, которую совершил наш отец, была совсем в другом. Он не соответствовал образу благочестивого христианина. Могильщик, который лучше говорит по-латыни, чем архиепископ, и который знакомит своих детей с языческими писателями античности, вполне может навлечь на себя подозрение в ереси.
— А может быть… — Леберехт стал задумчивым. — Может быть, явления нашего отца — это вовсе не явления, а спектакль, который затеяла курия каноников-доминиканцев?
— Как ты можешь так думать! — возмутилась Софи. — Чего ради духовенству делать эдакое?
Оба молча взбирались по крутым лестницам к своей комнатушке.
— К чему им это? — повторила свой вопрос Софи и опустилась на постель.
Леберехт прислонился к теплому камину, затем нерешительно шагнул к крохотному слуховому окошку, которое было заткнуто тряпками. Его знобило. Но больше, чем холод, юношу беспокоила мысль о том, какие интриги плелись вокруг их покойного отца.
— Тут я могу назвать тебе много причин, — начал Леберехт, не глядя на сестру. — Отец слишком много знал о махинациях соборных каноников и, главное, не скрывал своего знания. Кроме того, он был на жалованье у монахов Михельсберга и даже пользовался большим уважением святых отцов. Это я знаю по собственным наблюдениям, ибо часто бывал среди них. А ведь каждому известно, что монахи Михельсберга и каноники-доминиканцы враждуют, как кошка с собакой. И все же я удивился бы, если бы соборный проповедник Атаназиус Землер не заклеймил железную трубу на могиле нашего отца как дьявольскую идею. Он мечет громы и молнии против всего, что не соответствует букве Библии.
Софи внезапно почувствовала, как кровь ударила ей в голову и жаркое пламя охватило все тело. Это было так, словно сам дьявол овладел ею, словно неизвестная сила парализовала ее мысли. Она вскинула испуганный взгляд на брата и спросила:
— В каком же грехе мы живем, что Господь учинил над нами такое?
Леберехт рассмеялся.
— Вот и ты тоже попала под влияние этой глупой болтовни! — воскликнул он. — Пожалуй, ты успокоишься, если я скажу тебе, что наше жилье обшарили. При этом, как мне показалось, богатств не искали. Но странным образом исчезли отцовская лопата и его красный колпак.
— И что? Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего. Только одно: возможно, где-то кто-то по какой-то причине позволяет себе скверные шутки с памятью могильщика с Михельсберга.
— Значит, в привидение ты не веришь?
— Нет! — ответил Леберехт ровным голосом. — Сегодня я навестил могилу отца. Она не тронута. Или ты допускаешь, что его бедная душа сбежала через железную трубу?
Леберехт и Софи ожидали, что трактирщик с Отмели, его жена Марта или их сын заговорят с ними об удивительном происшествии. Но, похоже, и семья, и даже прислуга избегали их. За целый день не нашлось никого, кто завел бы с ними разговор об этих загадочных явлениях.
Когда же наконец суета в трактире затихла и огни были погашены, Леберехт и Софи легли в кровать. Ночь была необычайно холодной для этого времени года. От реки поднимались влажные полосы тумана, сырой ночной воздух проникал сквозь щели в окнах и стенах. Оба легли в одежде и, защищаясь от холода, тесно прижались друг к другу.
Холод или мрачные мысли мешали Леберехту заснуть. В какой-то момент он высвободился из объятий сестры и выскользнул из комнаты. Юноша сам не знал, что его толкнуло к этому решению — осмотреть посреди ночи внутренние помещения дома. Его гнало любопытство. Осторожно, стараясь избежать скрипа деревянной лестницы, Леберехт на ощупь стал пробираться с чердака, где располагались каморки прислуги, на нижний этаж.
Слабый свет, горевший в комнате, пробивался на лестницу сквозь маленькое окошко, вернее, сквозь крохотную щелку, образованную неплотно задернутой занавеской. На квадратную лестничную площадку выходили четыре двери, которые вели в четыре разных помещения. Было тихо. Лишь из комнаты, где горел свет, доносились негромкие всхлипы, а затем необъяснимые стоны.
