— Многие соседи знали, что герр Шмидт в этот вечер посетит родственницу в своей роскошной шубе, — продолжал Паррот. — Ежели кто хотел проникнуть в замок, тому человеку нетрудно было подстеречь доктора и устроить маскарад. И тут все сходится — откуда бы случайному грабителю знать, что он напал на домашнего доктора его сиятельства, живущего в замке?
— Знали женщины. Не они же напали на Шмидта, — возразил Маликульмульк.
Подбежала низкорослая лошадка, запряженная в орманские санки, встала, едва не ткнувшись мордой в шубу на плече Гринделя. Вилли выскочил, а Давид Иероним стал укладывать шубу в сани.
— Нет, напал мужчина, — сказал Паррот. — Но мужчина, живущий поблизости, — с этим вы согласны? Как вы помните, с нами были мои мальчики. Им это дело показалось любопытным с математической точки зрения — они рисовали на снегу план местности, рассчитывали углы, даже едва не поссорились, неправильно применив теорему Пифагора.
Маликульмульк сердито засопел — именно это он сам собирался сделать, именно это! И был сбит с толку безумцем…
— Это была полезная игра, и я не возражал, когда они, проводя какие-то измерения, заходили во дворы. Я научил их мерить расстояния шагами, и у каждого всегда при себе табличка с переводом шагов на сажени и версты. Математика — лучшая игра для мальчиков, ею всегда можно их занять, чтобы дома было тихо…
Он улыбнулся.
Улыбку Паррота Маликульмульк видел редко. Чаще всего она была насмешливой. Физик и сейчас, говоря о сыновьях, не впал в модную сентиментальность, прищур глаз был веселый. Но в голосе звучала любовь — чувство, для философа удивительное: он знал, что отцы любят детей, перед ним было примерное в отношении чадолюбия семейство Голицыных, а вот Паррот удивил его, Паррот предстал перед ним не тем отцом, который весь отдался службе, а потомство доверил гувернерам, а отцом иным — живущим вместе с мальчиками и воспитывающим их самолично, без перерывов, без отдыха, день за днем и месяц за месяцем.
— Время, — напомнил Гриндель, — время…
— Да. Так вот, в одном дворе Ганс и Вилли заметили наверху два небольших окошка, из которых, как они решили, должно быть видно крыльцо докторовой кузины. Понять, так ли это, они не могли, им мешал провести по воздуху прямую линию забор. Ну и, разумеется, они вздумали залезть повыше. К стене был пристроен сарайчик, они решили, что с крыши его смогут увидеть или же не увидеть крыльцо. Честно вам скажу, если бы я увидел, как Вилли подсаживает Ганса на эту символическую крышу, то прогнал бы обоих со двора. К счастью, меня там не было. Ганс забрался наверх — для своих десяти лет он очень хорошо развит — и оказался на той самой воображаемой прямой, что соединяла окошки с крыльцом. Он очень обрадовался, доложил об этом Вилли и заглянул в оба эти окошка. Одному Богу ведомо, что было бы, если бы это оказались жилые комнаты и он перепугал их жильцов. Но помещения использовались для хранения всякой рухляди. Стекла, как вы понимаете, годами не мыли, увидеть сквозь них что-то было невозможно, Ганс все же пытался, вылез на некое подобие карниза, а там, стараясь удержать равновесие, выдавил стекло. По крайней мере, так они оба мне все объяснили. Вилли, как старший, сказал ему заглянуть в кладовую. И он обнаружил висящую на стене синюю длинную шубу. Нижняя пола была отогнута, подбой оказался рыжим. То есть мои разбойники, судя по всему, отыскали вашу пропажу.
— Нам оставалось только понять, что это за дом и как в него попасть, — добавил Гриндель. — Уже темнело, мы решили продолжить розыск утром. Выяснили, что вход в этот дом — со стороны Конюшенной улицы. Стали совещаться — и увидели, как вы, не разбирая дороги, несетесь к этому самому дому, влетаете во двор… Сами понимаете, нам с Георгом Фридрихом это очень не понравилось. Георг Фридрих, зная, что нам придется иметь дело с грабителем, прихватил с собой пистолет. Вот мы и пошли вас выручать, оставив мальчиков внизу.
— А шуба?
— Мальчики учатся чертить планы. У меня было с собой нечто вроде плана квартала. Я знал, где во втором этаже дома должна быть кладовая с шубой. А когда знаешь, что ищешь, то находишь очень легко. Это не опыты Георга Фридриха, которые похожи на охоту за привидением!
Оба, физик и химик, рассмеялись.
— Но я же заглядывал в ту кладовую… — в растерянности произнес Маликульмульк.
— Там было две кладовые. У каждой — свое окно. И две оклеенные обоями двери. Я преспокойно нашел их. Так что садитесь в сани, любезный друг, и поезжайте с добычей в Рижский замок…
— Нет! Я не могу! Я не могу туда возвращаться… — Маликульмульк даже замотал крупной своей головой, даже руки растопырил для пущей выразительности. И он действительно не представлял, как после изгнания из голицынского кабинета явится в замок.
— Вы не на шутку испуганы, — заметил Паррот. — Что вы натворили?
Маликульмульк ничего не ответил.
— Вилли, Ганс, садитесь в сани. Ты, любезный орман, вези их на замковую площадь и сделай там круг, но так, чтобы подкатить поближе к Северным воротам, — распорядился Паррот. — Там они выкинут возле караульных будок шубу и шапку, а ты дашь лошади кнута и вскачь довезешь седоков до Домского собора. Вот пять фердингов. Разбойники, вы меня поняли? Выкинуть добычу, выскочить у собора, но не сразу бежать в аптеку, а прогуляться и выйти на Новую улицу со стороны Дворцовой. Вперед!
— Поняли! Вперед! — мальчики с криком полезли в сани, и Маликульмульк проводил взглядом отъезжающего ормана.
— Его сиятельство прикажет допросить караульных и найти эти сани, — сказал Давид Иероним.
— Вряд ли. Его сиятельство — не полицмейстер, ему это и в голову не придет. По крайней мере, не должно прийти, — отвечал Паррот. — Тем более, что разбойники запутают следы. Но хотелось бы мне иметь возможность приезжать в Ригу без них.
— Разве у тебя в Дерпте до сих пор нет хорошей экономки? — удивился Давид Иероним. — Ты же писал, что взял пожилую особу.
— Экономка есть, но… но я должен наконец жениться, — сказал Паррот. — Мальчики нуждаются в настоящем присмотре. Я делаю, что могу, но я очень занят. Нужно возрождать университет, нужно вести занятия. И я впридачу — постоянный секретарь Экономического общества в Дерпте. Стало быть, я должен ввести в дом женщину, умеющую вести хозяйство… такую, которую ее мать приучила к правильному домашнему порядку, или даже вдову… Тут не может быть речи о неземной любви и страстях, как в трагедии Шиллера. Мне нужна спокойная, хорошо воспитанная, без чрезмерных талантов, но главное — добрая супруга-домоседка, чтобы могла полюбить Ганса и Вилли, чтобы могла посвятить себя мужу и детям. Вот и все, что я могу сказать по этому вопросу.
Маликульмульк понял — всякое слово Паррота отрицало напрочь малейшую возможность романа с итальянкой. Видимо, физик произнес эту продуманную речь не для своего друга, а для себя самого.
— Крылов, сейчас мы пойдем в аптеку Слона. По дороге вы можете составить план своего торжественного выступления. И перестаньте горевать по Туманскому. Идем, господа, тут нам больше делать нечего. Давид Иероним, заверши-ка печальную историю нашего таможенного цензора, чтобы у господина канцелярского начальника уже не возникало ни вопросов, ни сочувствия, — попросил Паррот, всем видом показывая: больше рассуждений о браке и семье не будет.
— Завершение такое: когда Туманский собирался ехать в Ранден арестовывать Зейдера и жечь его библиотеку, вся Рига просила его одуматься и не губить невинных людей. Он обещал — но слова не сдержал. В Рандене он насмерть перепугал жену и детей пастора, а его самого велел бросить в кибитку и под конвоем доставить в столицу. Костер из библиотечных книг, разумеется, устроил — даже Библию бросил в огонь. Если вам это ничего не говорит о человеке — то я, право, не знаю…
— Он уже тогда был не в своем уме, — вступился Маликульмульк.
— Он, даже свихнувшись, продолжал делать то самое, что вытворял в здравом рассудке. Он вернулся в Ригу и встречен был общим презрением. Вот тогда-то он, я думаю, и взбесился. Он послал покойному императору донос не на отдельных горожан, как привык это делать, а на всю Ригу. Я не шучу — он исправно составил список всех бургомистров, ратманов, эльтерманов, купцов, перечислил поименно цеховых мастеров с женами и малыми детьми, подмастерьев, маклеров, портовых грузчиков! Возглавлял же этот список наш старый добрый Нагель. И всех оптом Туманский обвинил в неблагонадежности.
— Представляете себе эту кляузу? — спросил Паррот. — Хотел бы я ее видеть. Он ее не иначе как на рулоне французских обоев написал.
— Самое изумительное, что, вскоре после отправки кляузы, Нагеля действительно сместили, а прислали нам Палена. Все мы приготовились к неприятностям — с покойного императора сталось бы сослать в Сибирь целый город. Но император изволил скончаться, и гнусным пасквилем вынужден был заниматься нынешний император, храни его Господь. Он разрубил этот гордиев узел с изумительной прямотой и проницательностью: объявил, что Туманский сошел с ума, и сместил его с должности. Таможня вздохнула с облегчением, да и вся Рига тоже Бога возблагодарила.
